"о средствах против всякой фортуны" франческо петрарка. Петрарка, франческо Франческо петрарка. о средствах против счастливой

Великий европейский поэт Фран-ческо Петрарка родился в семье небогатых

жителей Флоренции, ко времени рождения сына изгнанных из родного города и

живших в небольшом местечке Арео. Уже в детстве он вместе с родителями

сменил немало разных мест проживания. И это стало своего рода символом всей

его судьбы -- в течение жизни он много путешествовал, проживал в разных

городах Италии, Франции, Германии. Везде он находил почет и уважение

многочисленных поклонников и почитателей его поэтического таланта.

Всемирно известной стала многолетняя история любви Петрарки к Лауре,

выраженная поэтом в прекрасном цикле канцон и сонетов, опубликованных под

названием "Книга песен". Эта книга, а также другие поэтические произведения

Петрарки произвели на современников столь большое впечатление, что еще при

жизни он признавался одним из величайших поэтов и был увенчан лавровым

Однако Петрарка не только поэт, но и своеобразный и интереснейший

мыслитель, философ. Именно он первым в Европе сформулировал идеи гуманизма,

начал говорить о необходимости возрождения античного духа, идеалов

античности. Недаром уже в начале XV в. писали: "Франческо Петрарка был

первым, на кого снизошла благодать, и он признал и осознал и вывел на свет

изящество древнего стиля, утраченного и забытого".

Всю жизнь Петрарку сопровождал некий внутренний конфликт. Воспевая в

своем поэтическом творчестве радости земного бытия, Петрарка пытался

совместить эту свою направленность с собственными глубокими религиозными

чувствами. Эту проблему Петрарка решал своеобразно -- он стремился доказать

необходимость изменения официального католического вероучения. Будучи

искренне верующим христианином, Петрарка не принимал распространенного

схоластического понимания сущности Бога и, прежде всего, установившегося

господства рационализированного христианства. Поэтому он призывал не

распылять свои силы в бесплодных логических умствованиях, а вновь открыть

истинное обаяние всего комплекса гуманитарных дисциплин. Истинная мудрость,

по его мнению, заключается в знании метода достижения этой мудрости.

Следовательно, необходимо возвратиться к познанию собственной души. Петрарка

писал: "Мне не причиняют беспокойство преграда из книг и восхищение земными

вещами, поскольку у языческих философов я научился тому, что ничто не

достойно восхищения, за исключением только души, против которой все кажется

незначительным".

Именно с Петрарки начинается первая гуманистическая критика Аристотеля.

К самому Аристотелю Петрарка относится с большим уважением, однако

использование философами-схоластами аристотелевского стиля мышления,

принципов аристотелевской логики для доказательства истин веры его

совершенно не устраивают. Петрарка настаивает на том, что чисто логические

способы постижения Бога ведут не к знанию, а к безбожию.

Сам Петрарка отдавал предпочтение философии Платона и основывающихся на

нем сочинениям отцов церкви. Он утверждал, что, если Платон и не достиг

истины, то был близок к ней более, чем другие. Признавая "философское

первенство" Платона, он риторически спрашивал: "И кто станет отрицать такое

первенство, исключая разве шумную толпу глупых схоластов?"

И вообще Петрарка призывает к самому активному изучению философского

наследия античности, к возрождению идеалов античности, к возрождению того,

что позднее получило название "античного духа". Ведь его, как и многих

древних мыслителей, интересовали прежде всего внутренние, морально-этические

проблемы человека.

Франческо Петрарка не создал какого-то законченного философского

учения. Более того, он постоянно подчеркивал свое собственное незнание

философской проблематики. Но его роль в истории западноевропейской философии

заключается в том, что он как бы обозначил главные пути развития философской

и общественно-политической мысли своего времени, призвал современников

обратить пристальное внимание на проблемы человеческой личности. Он указал и

средство, с помощью которого эти проблемы можно осветить -- возрождение

античной философии.

Вниманию читателей представляется фрагмент из трактата "Моя тайна, или

Книга бесед о презрении к миру" -- замечательного литературно-философского

произведения, лежащего у истоков европейского Возрождения. Трактат написан в

форме диалога, который ведут в присутствии молчаливой истины Франциск

(Петрарка) и Аврелий Августин.

Франческо Петрарка пишет трактат: О средствах против всякой фортуны / De remediis utriusque fortunae. Иногда название трактата переводится несколько иначе: О средствах против всякой судьбы .

Структурно трактат разделен на две книги, в первую включено 122 диалога, во вторую - 132. Диалоги ведут между собой, в первой книге: Разум, Радость и Надежда, а во второй - Разум, Страх и Скорбь.

В трактате Франческо Петрарка высказывает свои социально-этические взгляды и в спорных случаях выбирает арбитром не Бога, не ангела, не святого, а Разум, что было непривычно для того времени… Так, в рыцарстве он видит не благородное призвание, а лишь «кровавое ремесло», «жестокие утехи», связанные с «необузданной жадностью», да «свободу совершать ошибки».

На реплику, характерную для рыцарства: «Я - вождь на войне, прославленный победами!», он возражает: «Сколь лучше быть вождём мира, прославленным доблестями!».

О дружбе с правителями: «Подумай, можно ли надеяться на это хрупкое, шаткое и обреченное на падение основание: положение на вершине мрачно, тревожно, неспокойно. Посмотри, на чем ты строишь свои надежды: благосклонность правителей, как и благосклонность судьбы, изменчива, непостоянна и всегда сомнительна. И хотя бывают цари иные, всё равно дело не стоит того, чтобы, имея какую-то малость хорошего, приобретать много плохого»

«Истинно благородным, не рождаются, но становятся». […] «Какой путь жизни ты выберешь, - дело твоих рук».

«Зажги сам свет доблести всеми силами пробивайся сквозь трудности, поднимайся над высоким».

«Доблесть проявляется не в том, что уже сделано, но в том, что должно быть сделано... Доблесть служит толчком к трудам... Доблесть […] даст тебе крылья».

Франческо Петрарка, О средствах против всякой судьбы в Сб. текстов: Итальянский гуманизм эпохи Возрождения, Часть 1 / Под ред С.М. Стама, Саратов, 1984 г., с. 120, 102, 113, 102 и 101-102.

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Латинский язык Петрарки - концентрированный продукт романского духа: стилистика Цицерона, осложненная итальянским ходом мышления; поэтому он необычайно труден для перевода на всякий не романский язык. Трудность еще усугубляется тем, что в лапидарную речь классической эпохи Петрарке приходилось втискивать выражение чувства и мысли бесконечно утончённых и изощрённых. Его мастерство изумительно: в борьбе с непокорностью слов он, мнится, сворачивает в узел стальные полосы, вздергивает на дыбы горячих коней; но подчас силы и изменяют ему. Переводчик всюду находится между двух опасностей: он рискует поминутно впасть либо в банальную модернизацию, либо в плоскую наивность. Я прилагал все усилия к тому, чтобы сохранить и верность слову, и верность тону подлинника; но знаю, - ибо всякая добродетель ревнива, - что мне далеко не везде удалось совместить то и другое.

Я обязан искренней благодарностью Вяч. И. Иванову, который дружески согласился перевести как выбранные мною сонеты Петрарки, так и стихотворные цитаты в беседах «О презрении к миру». Вступительный очерк, уже раньше напечатанный (в известном сборнике статей по истории средних веков, под ред. П. Г. Виноградова), здесь мною значительно дополнен. Тем пониманием Петрарки, которое изложено в этом очерке, определён и выбор произведений, предлагаемые здесь в переводе. Впрочем, это замечание касается преимущественно сонетов; относительно того, что беседы "О презрении к миру" наилучше освещают душевную жизнь Петрарки и его историческую роль, между знающими нет двух мнений.

М. Г.

ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА. 1304-1374.

Петрарка жил за шесть веков до нас; шесть веков - немалый срок. На протяжении этих шести столетий его имя было известно всякому образованному человеку в Европе и непрерывно на разных языках печатались и читались книги о нем. Память человечества экономна: из великого обилия возникающих образов, имён и деяний она хранит позднее лишь те, которые еще содержать в себе нечто живое и потребное для жизни; она отбирает уверенно, по какому-то безошибочному чутью, крепко храня нужное, пока оно нужно, и сметая все остальное, как сор, в быстро уносящую реку забвения. Высшая задача историка, венец его усилий - понять и показать, что еще уцелело в явлении прошлого, чем оно еще живо и нужно. Оболочка за оболочкой он снимает с явления его исторические определения, пока обнажится живое ядро, и тем самым историк становится в ряд важнейших деятелей настоящего. Ибо это ядро, скрытое в отмершей шелухе, надо не только благоговейно хранить, как делает толпа в своём смутном чаянии: надо вылущить его и сделать зримым, чтобы люди познали его питательную силу. Естественно, что люди больше двадцати веков помнят имя Эсхила и больше шести - имя Данте, потому что и Эсхил, и Данте им еще нужны; но тот оказывает своему обществу истинную услугу, кто умеет раскрыть пред ним творчество того и другого и прямо или чрез исторический анализ ввести их в самый круговорот животрепещущей действительности.

Из великих людей прошлого немногие так осязательно-современны, так кровнородственны нам, как Петрарка. Пусть ученые доказывают, что он был образованнейшим человеком своего времени и гениальным писателем, что он положил начало светской учености в Европе и гуманизму в Италии: все это относится к прошлому и нас непосредственно не волнует. Научные знания и методы Петрарки кажутся теперь детским лепетом, его латинских трактатов никто не читает, и если бы он был только тем, за что обычно выдают его историки, родоначальником итальянского Возрождения, ему и подобало бы место только в истории той эпохи. Даже его итальянские сонеты, читаемые доныне, сами по себе, вне связи с его личностью, не оправдали бы его славы, потому что, несмотря на всю их формальную прелесть, они оставляют нас холодными. Петрарка-деятель принадлежит истории, чужд нам также Петрарка-поэт, но стоит кому-нибудь изучить его деятельность и его поэзию и чрез то воскресить его живой образ удивлением видим, что в этом лице есть черты поразительного сходства с нами, так что почти не верится, что он отделен от нас таким огромным промежутком времени; и тогда живым смыслом наполняются для нас его писания.

С первых дней своей зрелости и до конца Петрарка жиль один, как в пустыне, наслаждаясь беседами с самим собою. Многие годы он действительно жил в полном уединении, но и при дворах князей он оставался одиноким. Ему никогда не бывало скучно в одиночестве. Он точно первый из людей открыл глаза на всю природу, - на себя, на людей, на мир больше всего на себя самого. Он анализировал все, но еще в такой степени, как мы: он умел еще заодно видеть вещи, а видеть - значить наслаждаться. Средневековый человек был очень зорок, но зоркостью как бы машинальной потому что религия внедрила в него принципиальное равнодушие к реальным вещам и их формам; теперь гипноз ослабел, и Петрарка - точно проснувшийся: он смотрит жадно и наслаждается созерцанием; как никто до него, он различает уже индивидуальности бытия, четкие контуры явлений, и эти контуры радуют его своим своеобразием и своею четкостью; и образ каждой вещи, отпечатлевшийся в нём самом, становится для него затем новой вещью и, стало быть, новым источником наслаждения, потому что, опять-таки, как никто раньше, он почти осязательно ощущает в себе присутствие каждого своего чувства и каждой мысли.

Итак, он жиль еще столько же вне себя, сколько в себе самом, тогда как мы уже очень мало живём вне себя, т.-е. в непосредственном созерцании вещей. Но он уже много жил мыслью и самосознанием. В нём, мы сказали бы теперь, уже сильно развита рефлексия, и первобытная гармония в нём нарушена. Вот вернейший признак: цельный человек, древний или средневековый, бессознательно постигал необъяснимость иррационального и не посягал на нее; напротив, Петрарка склонен ко всему иррациональному в себе и в мире подходить с мерилом рассудка, он логически разбирает все нравственные явления и, живя на деле, разумеется, иррационально, т.-е. повинуясь всем своим страстям, неустанно поверяет разумом свою страсть, чтобы раскрытием ее смысла оправдать ее или обнаружением ее бессмысленности истребить ее. Первое удается ему плохо, второе не удается совсем, но потребность анализа - владыка над ним; он снова и снова разбирает, ищет новые стороны в явлении и находит новые аргументы, то истощаясь в усилиях, то наслаждаясь обилием или остроумием своих мыслей, два типичных чувства, попеременно сопутствующих сухой и эгоистической работе рассудочного мышления. Он мог искренно верить, что в нём горит святая жажда улучшить нравственно самого себя и усовершенствовать своих ближних: мы этого не видим, напротив, нам кажется, что будь у него власть, он все, начиная с собственной греховности, оставил бы как оно есть, чтобы и впредь иметь предмет для рационализирования - и еще потому, что он все это любит. Но его снедает демон рефлексии.

О Петрарке верно сказали, что он был зеркалом самого себя. Его взор как бы поминутно обращается внутрь. Он бессознательно любуется игрой своих чувств и мыслей, и ни один оттенок в них не ускользает от его внимания. В то время, как большинству людей их внутренний мир представляется лишь смутно, точно подернутым дымкой, Петрарка с любознательностью истинного психолога изучил самые отдаленные закоулки своей души. Здесь он чувствует себя в своей сфере, здесь ему все знакомо и мило; он знает каждую свою мысль и каждое чувство, как библиоман свои книги, и, как он же, знает цену каждой из них, имеет между ними своих любимцев, но ни с одною не может расстаться и все равно ставить на полку - одни выше, другие ниже. Он не знает ни общих чувств, ни слитных настроений - они расчленяются пред его умственным взором. Эта способность чувствовать каждую свою эмоцию, как неделимое, сделала его неподражаемым лириком, потому что каждый его сонет есть законченное изображение одного едва уловимого движения души из сплошного потока многих таких же, составлявших однообразную историю его любви к Лауре; это как бы моментальные фотографии его сердца. Мюссе верно сказал о нем: «Он один умел схватывать на лету мгновенные биения сердца; получив в дар улыбку, он чертил ее образ острием золотого резца на чистом алмазе».

Петрарка написал огромное количество писем на латинском языке, чрезвычайно пространных и подробных; они тогда же распространялись в копях, и на них в значительной степени была основана его прижизненная слава; он сам дорожил ими: под старость он тщательно собрал их, расположив в хронологическом порядке. Эти письма - моментальные снимки с его ума; они носят совершенно тот же характер, как его сонеты: едва ли еще где можно найти в мировой литературе такое гармоническое сочетание непосредственности с самосознанием, глубокой плавности духа, мягко клубящегося в неудержимом движении, с четкой бисерностью отдельных состояний. Такова бывает игра гениальных музыкантов, и душевная жизнь Петрарки действительно в высшей степени музыкальна. Он был гениальный артист и первый же, самый счастливый свой слушатель. Он наслаждался богатством своего духа, знал себя как единственного, прекрасного, царственно-богатого, и был, поэтому так тщеславен, что некоторым биографам отвращение к его тщеславию мешало оценить по справедливости его подлинное величие.

Эта живость восприятий и, еще больше, это обилие и красочность внутренних переживаний определили и внешнюю жизнь Петрарки. Она сложилась в формы беспримерные не только в ту эпоху, но и на несколько веков вперед, зато очень обычный в наше время. Он захотел и сумел прожить один, вне корпорации и вне традиционных профессий, независимым человеком и свободным художником, в такое время, когда никто не жил один, но всякий с юных лет, по крайней мере, формально, становился под защиту корпорации. Петрарка также был каноником, и даже усердно выпрашивал бенефиции, иначе ему нечем было бы жить, - но его служба была чистой синекурою. Он много путешествовал по Италии и Франции и часто подолгу, по два и по три года, жил в полном одиночестве, только со своими мыслями и книгами, в крохотной усадьбе недалеко от Авиньона. Это сельское уединение уже прославленного писателя, продолжавшееся с перерывами 16 лет, наполненное бодрым и неустанным творчеством, более всего поражает в биографии Петрарки. Только пять и шесть веков спустя, и то лишь редко, можно встретить другие примеры такого властного самоутверждения, такой совершенной способности удовлетворяться самим собою: Петрарка в Воклюзе, Вольтер в Фернее, Лев Толстой в Ясной Поляне - их только три подобного калибра за все новое время. Незнатный и бедный каноник, только человек пера, Петрарка крепко стоит на своих ногах, идет один, без опор, своим особым путём, в твердой уверенности, что самая его жизнь есть высокая ценность, что люди не могут не восхищаться ею и не слушать благоговейно, что он имеет им сказать. Он неустанно говорит им о себе, как он живет, что чувствует поминутно, - он проникнуть почти торжественным чувством значительности своей духовной жизни, - и люди действительно смотрят на него с восторженным удивлением, потому что он, в самом деле - власть имущий, посмевший вполне быть самим собой. Слава Петрарки при его жизни была так же беспримерна, как его жизнь: простые люди пред ним благоговели, образованные преклонялись пред ним с глубоким почтением, короли и владыки ласкали его. А он любил славу больше всех благ, и не скрывал этого, хотя хорошо знал, что надо искать не мирской славы, а спасения своей души.

Это противоречие - одно из многих в нем: он весь соткан из противоречий. Прекрасны эти противоречивые натуры и увлекательно наблюдать богатство их внутренней жизни и их душевные муки, залог восхождения по крутым ступеням. Петрарка презирал зависимость придворной жизни, любил досуг и свободу, - и, однако годы целые жил при дворах итальянских князей; он исповедовал христианское смирение, - и был нестерпимо тщеславен; двадцать лет воспевал Лауру, и имел двух детей от неизвестной женщины; считал грехами и любовь, и стяжание, и жажду славы, и, однако, жаждал всего, что осуждал, и всю жизнь грешил и каялся. Эта раздвоенность личности есть следствие ее не устойчивого положения на рубеже двух эпох.

Чтобы обнаружить вечное ядро в историческом явлении, надо изучить последнее в его родной обстановке, а чтобы понять человека в его времени, надо предварительно узнать характер этого человека. С характера Петрарки мы и начнем.

За исключением Лауры, Петрарка во всю свою долгую жизнь искренно любил только себя самого; он жил только для себя, только для себя учился и писал, одного себя изучал и одному себе удивлялся. Он не сделался, но родился эгоистом. Ему было только 22 года, когда умерла его мать, оставив его и брата круглыми сиротами. Петрарка уже в то время писал отличные стихи на латинском языке; и вот он решил почтить память матери стихотворением ровно в 38 гекзаметров, по количеству лет, которые она прожила; неудивительно, что плодом этой выдумки явились 38 стихов блестящих и холодных, как сталь. В своей обширной переписке, где он часто говорит о себе, Петрарка только два раза мимоходом упоминает о матери, а если имя отца и встречается чаще, то лишь в тех случаях, где Петрарка не может обойти его при рассказе о каком-нибудь случае из собственной жизни. Своему единственному и, как он часто говорит, любимому брату он за 40 лет, которые обнимает его переписка, написал только 8 писем и, несмотря на свои постоянные переезды, посетил его в монастыре только два раза, в последний раз - за 21 год до своей смерти. У него был сын, которого родила одна женщина из Авиньона и которого он с детства держал при себе. При таком отце сын не мог получить хорошего воспитания; в 1359 году 22-летний Джованни вместе со слугами отца обокрал его дом в Милане и за это был прогнан отцом. Позже они помирились, но когда в 1361 года Джованни умер от чумы, Петрарка не скрывал своей радости. «Благодарение Богу», писал он, «который, хотя и не без боли, избавил меня от продолжительного страдания».

У Петрарки было много друзей, по-видимому искренно преданных ему и во всяком случае глубоко преклонявшихся пред его гением. Он часто и охотно исследует природу и условия дружбы, еще чаще описывает свои чувства по отношению к друзьям; но все эти рассуждения не идут дальше риторических фигур и обнаруживают более начитанность в классиках, нежели глубину и искренность чувства. Друзья нужны были Петрарке, прежде всего, как адресаты для писем. Одержимый неодолимою страстью излагать на бумаге свои мысли и чувства, он нашел в античной форме эпистолографии тот удобный род литературы, который не стеснял его определенностью сюжета, а напротив, давал полный его перу и фантазии. Но в то время, как всякое другое произведение обращается непосредственно к публике, письмо требует определенного адресата. Петрарке необходимо было найти несколько человек, достаточно наивных и благоговеющих пред ним, чтобы получать, читать и отвечать на письма, обращенные к адресату стороной, а лицом к публике, письма, наполненные преимущественно рассказами о самом авторе их и, в лучшем случае, морально-философскими рассуждениями величиною нередко в целый трактат. Такими наивными адресатами и были его друзья, и поэтому нас не должно удивлять, что между ними, за исключением Боккаччио, не было ни одного из выдающихся умов того времени. К этому присоединялось еще другое обстоятельство. По примеру Цицерона, своего главного литературного учителя и образца, Петрарка считал дружбу необходимою принадлежностью всякого философа-моралиста, каким и сам хотел быть. По образцу Цицерона он создаёт себе культ дружбы, называет друзей своих Лелием и Сократом, исследует природу и основания дружбы и в изящных выражениях описывает одушевляющие его чувства. Но эти чувства, как уже сказано, не идут далее слов. Он охотно принимает подарки и услуги от друзей, но отплачивает им обыкновенно только письмами и уверениями в своей дружбе. Едва ли можно найти более преданного и самоотверженного друга, чем каким был для Петрарки Боккаччио. Он не раз предпринимал далекие путешествия, чтобы посетить Петрарку, подолгу жил у него, писал в его защиту, добился во Флоренции того, что Петрарке возвратили гражданские права и имение, отнятое у его отца, время от времени делал ему дорогие по тому времени подарки, вроде сочинений Цицерона, Варрона, Августина, или собственноручно переписанного им для Петрарки экземпляра «Божественной Комедии». А Петрарка после каждой новой услуги с новым жаром брался за перо и, наслаждаясь богатством своих мыслей и изяществом своего слога, писал новую вариацию на неистощимую тему о дружбе. Чуждый зависти, скромный и искренний Боккаччио благоговел пред ним, в письмах и на деле выражал ему свою любовь и удивление, а Петрарка нашёл случай - не прочитать, а просмотреть "Декамерон" только в 1373 году, т.-е. по крайней мере, спустя 20 лет после того, как последний был издан.

В молодости Петрарка прожил в доме Стефана Колонна, как родной сын, несколько счастливых лет. Когда в 1348 году умер последний из семи сыновей Стефана, некогда ближайший друг Петрарки, приличие требовало, чтобы Петрарка выразил участие к великому горю старика. И вот, спустя целый год после смерти младшего Колонна, он пишет Стефану письмо, полное риторических похвал и утешений, примеров из древней истории и цитат, но лишенное малейших признаков чувства. С бессердечием, доходящим до жестокости, он ради риторического эффекта противопоставляет горе, постигшее старца, его прежнему счастью и безжалостно терзает его сердце подробным перечислением его отдельных потерь. Чувство Петрарки точно до краев наполнено его собственным "я”, и в нем уже не остается места ни для чего другого.

Точно так же его мысль всецело поглощена его собственною личностью. Большая часть написанного им, притом его лучшие произведения: его сонеты, большинство латинских поэм, книга "О презрении к миру”, "Письмо к потомкам", наполнены этим содержанием. Как влюбленный, который не иметь причины скрывать свою любовь, он говорит о самом себе по всякому поводу, рассказывает самые мелкие факты из своей жизни, забывая, что эти подробности могут нисколько не интересовать или, наконец, надоесть его читателям. В своем увлечении он иногда пренебрегает элементарными требованиями приличия, прерывая серьезный разговор пустым замечанием все о том же предмете своей любви, как, например, в том месте своих "Книг о замечательных предметах", где он самодовольно сообщает читателю, что пишет эту страницу отвратительным пером, которое уже три раза принужден быль «укрощать железом». Он не раз выражал намерение устранять из своих писем всякие личные и случайные элементы, посвящать их исключительно рассмотрению философских вопросов, - и в отношении своих корреспондентов он строго соблюдал это решение: в его обширной переписке, обнимающей более 500 писем, едва ли найдется сотня строк, непосредственно касающаяся каких-либо событий из жизни его друзей. Но о себе он и здесь говорит часто и с любовью, даже, пожалуй, чаще и охотнее, чем где бы то ни было. Можно было бы составить большой том из писем, в которых он описывает свое настроение, свой образ жизни и свои впечатления по различным поводам; он подробно и многократно рассказывает о своем пребывании в том или другом городе, о неудобствах или опасностях, которым подвергся во время того или другого путешествия, о своих чувствах к тому или другому другу, о своих дальнейших намерениях; в пяти письмах он описывает свое коронование, в двух - ушиб ноги, причиненный падением с полки тома цицероновских сочинений, в целом ряде других - то какую-нибудь встречу, то хлопоты с прислугой, то ужин, то приобретение собаки, то мелкие неприятности в роде того, что затерялось какое-нибудь из его писем, или что, приехав в Парму, он не застал там своего друга. Но и во всех остальных письмах, трактующих о серьёзных философских или литературных вопросах, поминутно, при малейшей возможности, снова появляются на сцену его собственная персона, его личные наблюдения, впечатления и привычки. С любовью изучая ежедневную жизнь своего духа, он радуется как ребёнок, подметив в нем малейшее движение, и не может устоять против искушения сообщить о нем другим. Поэтому он пишет всю жизнь, торопливо и с наслаждением занося на бумагу не только последовательный ряд своих идей, но и всякую побочную и случайную мысль, возникающую в его мозгу; если бы у него отняли возможность писать, он умер бы: "жить и писать, - говорит он, - я перестану сразу". Именно эта потребность заставила его обратиться к форме письма.

Петрарка еще в сравнительно молодые годы достиг необыкновенной славы, и по временам может казаться, что он считал эту славу естественною данью своему гению, что он действительно был, проникнут сознанием своего величия. В его поэме "Африка" сначала старший Сципион, потом Энний предсказывают, что в отдаленном поколении явится юноша именем Франциск, который вернет муз из изгнания, воспоет подвиги младшего Сципиона, восстановит славу великих мужей Рима и венчается лавровым венком. В других местах он ставит себя на одну доску с Горацием, Цицероном и Вергилием; он обещает предать бессмертию имя Карла IV, и в благодарность за благодеяния, оказанные ему Франческо Каррарским, пишет последнему письмо. Казалось бы, какое гордое самосознание гения! Но это впечатление обманчиво. Стоить какому-нибудь критику указать метрическую погрешность в одном из его латинских стихов, - он разразится целым стихотворным посланием, полным ярости и грубой брани, где дерзкий критик приравнивается к бешеной собаке, к обезьяне, дразнящей тигров, к пауку, соперничающему с Минервой в ткацком искусстве. Когда некто, кого он считал своим другом, осмелился усомниться в его правах на лавровый венок, он поражает его двумя стихотворными посланиями, где обливает грязью своего "врага", ссылается на короля Роберта, который будто бы, забывая о сне и пище, целые ночи проводил за чтением его стихов, и хвастает своею известностью: "мои стихи знают и хвалят на Тибре, в Неаполе, на родине Назона, Флакка и Цицерона, во Франции и на Роне". Он не раз уверяет, что "лай собак не тревожить его", что он "не боится слов", что презирает рукоплескания толпы; он называет своих врагов пьяницами, собаками, черными воронами, старающимися найти пятна на лебедях, жужжащими насекомыми и болтливыми сороками; но достаточно кому-нибудь задеть его единым словом, - и он выходит из себя и нет предела его ненависти и гневу, брани и жалобам; достаточно булавочного укола, чтобы он потерял самообладание и в припадке ярости стал попирать ногами те нравственные идеалы, которых он так охотно выставляет себя носителем. Когда в Венеции четверо молодых аверроистов осмелились признать его «хорошим, но невежественным человеком», он издает против них обширный трактат, где, прикрывшись лицемерным смирением и доброжелательностью, тайком жалит и осыпает инсинуациями своих «друзей»; хуже того, он спускается до роли доносчика, явно стараясь выставить их безбожниками, врагами веры и Христа; он был бы, кажется, не прочь навлечь на дерзких страшную кару церковного суда. Какой-то кардинал, бывший раньше его другом, резко отозвался о нем в кругу прочих кардиналов; он упрекал Петрарку в невежестве, утверждал, что все лучшее украдено им у древних, обвинял его в том, что он вечно домогается церковных мест, и в том, что живёт при дворах тиранов, которые питаются потом и кровью нищих и вдов. Когда об этом отзыве сообщили Петрарке, он разразился, конечно, целым потоком ругательств и жалоб, и еще через год, уже незадолго до смерти, издал против прежнего друга страстную инвективу, где выставлял его вместилищем всех возможных пороков, извергом, достигшим кардинальской шапки лишь благодаря знатности своей семьи и путём симонии. Куда девалось недоступное величие vates, раздающего бессмертие? Петрарка дрожит за свою славу, точно боится, что ее отнимут у него; в каждой напалке он видит злостное желание умалить свои заслуги, ему страшен каждый противники хотя бы самый ничтожный. Alma sdegnosa Данте, его неуязвимая, гордость чужды Петрарке; его тщеславие трусливо и подозрительно.

Между тем он любит рядиться в тогу стоика. Несчетное число раз он увещевает друзей гордо и спокойно переносить несчастия, противопоставлять ударам судьбы мужество и терпение, не плакать и не жаловаться. Это одна из его любимых тем; он написал даже целый трактат «О средствах против счастья и несчастия», где доказывает, что человек не должен обольщаться счастьем и падать духом при невзгодах. Сам он будто бы размышлениями и наукой закалил свой дух. Жизнь научила его выносить житейские битвы. Ударам судьбы он противопоставляет уже не жалобы и слезы, как некогда, а силы духа, закаленного в страданиях, и твердо стоить на ногах, не устрашенный, непобедимый. Мудрый человек, говорить он, должен изгонять из своего сердца или, по крайней мере, умерять свою скорбь, и, во всяком случае, должен держать ее втайне. «Если хочешь плакать, плачь, но один, или лучше познай раз навсегда, что человек должен мириться с превратностями человеческой судьбы». - В действительности он ноет и жалуется беспрестанно; он сам стыдит себя за это и оправдывает себя словами: «чувствую, что если не облегчу себя слезами и жалобами, то умру». В нем нет и следа той душевной твердости, того стоицизма, которого он требует от философа; напротив, он до крайности слабохарактерен и нетерпелив. Мы видели, что малейший укол критики лишает его самообладания; точно также достаточно самого ничтожного житейского огорчения или разочарования, чтобы он впал в отчаяние и стал горько жаловаться на судьбу, на людей, на весь мир. Епископ Аччайуоли обещал навестить его в определенный час, но запоздал; вне себя, Петрарка садится писать письмо своему другу Симониду: "Нет более верности на земле, сказал Вергилий, и чем более я думаю об этих словах, тем глубже понимаю их, и с течением лет нахожу их все более справедливыми. Кто мог бы поверить, чтобы флорентийский епископ, честнейший и благороднейший человек на земле, хотел обмануть меня? Но такова моя доля - быть обманываемым всеми". Затем, подробно изложив обстоятельства дела, он восклицает: «Быть может, он погнушался отобедать у поэта и счёл унизительным для себя почтить своим присутствием те места, которые посетил некогда король Роберт сицилийский и вслед за ним столько кардиналов и князей», и т. д. Не успел он еще дописать письма, как прибыл епископ; мгновенно успокоившись, поэт с неподражаемою наивностью продолжает: "Я написал до этих пор и хотел продолжать в том же тоне, когда шум у ворот возвестил мне, что епископ прибыл. Так не проходить дня, чтобы я не узнал на опыте, насколько пусты и суетны жалобы и заботы людей". Тем не менее, он отправляет письмо, как он говорит, в назидание другу. Это один пример из многих; самый зоркий глаз не откроит в Петрарке ни следа самообладания, твердости или выносливости. Он боится молнии и землетрясений, очень нетерпелив в болезнях, бежит от чумы. Перенеся однажды бурю на море, он дает клятвенный зарок никогда, ни под каким видом, ни по приказанию папы, ни даже если бы встал из могилы его отец, не вверять свою жизнь произволу ветров и волн. Ночь, проведенная им под дождем в открытом поле, кажется ему "адскою ночью". Рассказав о том, как он упал вместе с лошадью, он прибавляет: et nunc horresco referens (полустишие Вергилия); разумеется, это происшествие описано с величайшею подробностью и в самых ярких красках.

С каким жаром, с каким красноречием умеет он говорить о независимости "твердого духа", о бессилии материальных условий над душой философа! Сколько раз он доказывает, что следует презирать богатство, что любостяжание есть грех и глупость, что беден только тот, кто многого желает, а потребности растут с богатством! Это тоже одна из его любимых тем; но его жизнь мало соответствует этим правилам. С 1335 года, когда он получил первую свою церковную синекуру - каноникат в Ломбезе, не проходит трех-четырех лет, чтобы он лично или через друзей не ходатайствовал у папы о новых приходах, притом весьма назойливо. Нередкие неудачи вызывают в нем сильнейшее раздражение против матиньонской курии, и тогда он принимается громить Авиньон, папу, курию и, прежде всего, враждебных ему кардиналов. Но пройдёт некоторое время, и мы снова видим его в развратном, ненавистном ему Авиньоне. «Ты спросишь, что привело меня сюда? Единственно лишь сила дружбы. Ибо что касается до меня самого, то я не имею более почти никаких желаний, и стремлюсь уже не собирать дары фортуны, а покидать и раздавать их. Это его обычный припев; в действительности дело обстоит совсем иначе. На этот раз он приехал в Авиньон потому, что два дружественных кардинала посоветовали ему выступить кандидатом на свободную должность папского секретаря. К сожалению, его хлопоты оказались безуспешными - он получил отказ, который, впрочем, в его изображении оказывается настоящей победой. Ибо, рассказывает он, более всего дорожа своей свободой, он долго и упорно отказывался от предлагаемой должности; но так как друзья продолжали настаивать на своем предложении, то он согласился подвергнуться требуемому испытанию написать какую-нибудь официальную бумагу; и туг-то он будто бы с умыслом «развернул крылья своего духа и постарался взвиться так высоко, чтобы исчезнуть из глаз своих преследователей», т.е. постарался доказать, что совершенно неспособен писать «варварским, низким и бессодержательным» слогом папской канцелярии; только этой уловке он и обязан своим спасением. Подобными письмами он усыплял подозрения своих друзей. Уже в старости, незадолго до смерти, он все еще продолжает клянчить. В 1372 году он просить своего друга, апостольского секретаря Франческо Бруни, походатайствовать за него у папы. «Если бы святой отец пожелал оказать мне некоторую поддержку и тем обеспечить мне покойную старость, то пусть не удерживает его мысль о том, что я недостоин этой милости, ибо он наместник того, кто ежедневно благодетельствует недостойным. Если он искренно хочет этого, то он может осуществить это единым словом, ибо нет монарха на земле, который так легко мог бы оказывать благодеяния другим, как римский первосвященник», и т. д. Он не знает, чего собственно просить, потому что никогда не думал о таких вещах; притом, если он попросит чего-нибудь определенного, то может случиться, что прежде, чем его просьба дойдет до ушей папы, кто-нибудь другой уже успеет выпросить эту же вещь. Он хочет указать еще только на одно обстоятельство: что бы ни далью ему папа, он вскоре сможет передать это другому, ибо он, Петрарка, стар и немощен.

Так этот мнимый стоик унижается и хитрит ради презренных даров фортуны. Он так же слаб пред соблазнами жизни, как пред ее испытаниями; он сам однажды признается, что научился лишь уважать, но не переносить бедность. И еще более, чем корысть, терзает его душу жажда почестей; но почести и доходы не даются даром, - и он добивается их и платить за них сильным мира самой беззастенчивой лестью. Когда в 1338 году король неаполитанский Роберт прислал ему составленную им самим, королём, надгробную надпись для его внучки, прося дать отзыв об этой эпитафии, вот что отвечал ему осчастливленный поэт: «Небывалый блеск ослепил мои глаза! Счастливо перо, написавшее эти строки! Не знаю, чему удивляться более: изумительной ли сжатости языка, возвышенности ли мыслей, или божественному изяществу слога! Никогда, о славный царь, я не поверил бы, что столь высокий сюжет может быть выражен в столь кратких, важных и прекрасных словах; такого совершенства я не мог ждать от человеческого ума». В этом тоне написано все письмо; в концепоэт выражает уверенность, что многие люди согласились бы умереть преждевременною смертью, если бы могли этой ценою купить себе подобную эпитафию. Таких образчиков немало в переписке Петрарки.

В 1353 году, уступая просьбам Джованни Висконти, Петрарка поселился в его столице Милане; он остался здесь также после смерти Джованни, когда власть перешла к Бернабо и Галеаццо. Восемь лет прожил он при дворе самых жестоких тиранов, каких знает европейская история, и только страх перед чумой заставил его удалиться из их разбойничьего гнезда. Он так часто и с таким пафосом изображал беспокойство и безнравственность городской жизни, так восторженно говорил о прелестях сельского уединения, - что же побуждало его теперь жить в шумном Милане, одном из крупнейших торговых центров тогдашней Италии? Что заставило его пожертвовать своею личною свободой, которую он называл высшим из благ, и променять независимую жизнь философа-анахорета на некрасивую роль придворного оратора? И, прежде всего, как мог он, глашатай свободы, стать слугой тирана, так тяжко угнетавшего часть той самой Италии, чьи страдания он воспел с такою поразительной силой? Когда Боккаччио узнал о позорном поступке друга, он «возопил к небу». На его упреки и на вопросы остальных друзей Петрарка отвечал целым потоком бессодержательной риторики, ясно выдающей его смущение; самый сильный его аргумент состоит в том, что он не мог устоять перед просьбами «величайшего из итальянцев»: «Но что окончательно сломило во мне всякое сопротивление, говорит он, - об этом я хочу рассказать тебе, хотя скромность велит мне молчать: хорошо зная себя, зная, что неспособен быть слугой, я откровенно спросил, чего он требует от меня, и он ответил: "ничего, кроме твоего присутствия, которого одного достаточно, чтобы почтить меня и мое государство». Эта гуманность обезоружила меня; я покраснел, замолчал и молчанием изъявил или дал повод думать, что изъявляю согласие». Этой басней он пытается замаскировать свои истинные побуждения; он стыдится признать, что не устоял пред соблазном. Действительно, он прожил в Милане счастливые годы; комфорт, почести, блеск двора и полная свобода от материальных забот надолго прикрепили его к Висконти. Но за эти блага надо было платить услугами и лестью. И вот мы видим его у купели сына Бернабо Висконти, в поэтической эпистоле прославляющим новорожденного и его семью; перед нами и другая его эпистола, где он превозносит Галеаццо, как величайшего и благороднейшего из князей Италии, постигшего тайну римского правительственного искусства: parcere subjectis et debellare superbos; мы видим его на площади в Милане в напыщенной речи возвещающим народу о переходе власти к Маттео, Бернабо и Галеаццо и восхваляющим покойного тирана, Джованни Висконти, чья смерть есть гораздо большая потеря, чем смерть Платона, «ибо можно ли сравнить сотню или две сотни учеников с тем множеством могущественных граждан, стран и народов, которые все жили в мире и правосудии под властью нашего господина и которым, когда он умер, несомненно, показалось, что солнце упало с неба?» Время от времени он исполняет и более трудные поручения: его отправляют послом то в Венецию, то в Новару, то в Прагу, то в Париж, и он проводит в пути иногда целые месяцы, вдали от своих книг и работ, терпя все неудобства путешествия.

Сколько ненужных лишений, трудов и забот! И какие непримиримые противоречия в этом характере! Потребность в уединении и покое была, несомненно, одним из самых глубоких и прочных чувств Петрарки. Он много раз говорил, что выше всех земных благ ценит свободу, уединение и покой, что предпочитает страдать от голода в полях, чем в городе наслаждаться изобилием и богатством: «возьми у меня все, что я имею, пишет он, - оставь меня нагим, как я рожден, но дай моей душе мир и спокойствие, и я буду считать себя богатейшим из смертных». Он называет сельскую жизнь блаженством, он завидует тем, кто слышит лишь мычание волов, журчанье вод и пенье птиц, кто может бродить по холмам и лугам, по зеленеющим берегам рек, в тенистых рощах и садах. В 1337 году он приобрел в долине Воклюз у источников Сорги небольшой участок земли со скромным домиком. Здесь он провел свои счастливейшие годы, здесь написал или задумал свои лучшие произведения. Он встает с постели задолго до наступления дня и с рассветом выходить из дому, но и в полях, как дома, размышляет, читает и пишет. Один, в сопровождении верного пса, бродит он по горам и долинам; тенистый грот служит ему убежищем от полуденного солнца, обработка сада и уженье - отдыхом от занятий. Единственное женское лицо, которое он видит здесь, - лицо его экономки, сухое и выжженное солнцем, подобно ливийской пустыне; она, управитель да двое слуг делят с ним уединение. «Здесь, - говорит он, - нет ни самовластных князей, ни надменных горожан, ни злоязычия клеветы, на партийных страстей, ни гражданских раздоров, ни криков, ни шума, ни скупости, ни зависти, ни необходимости обивать пороги заносчивых вельмож; напротив, здесь есть мир, радость, сельская простота и непринужденность, здесь воздух мягок, ветер нежен, поля озарены солнцем, ручьи прозрачны, лес тенист». В парижской национальной библиотеке хранится рукопись Плиния, принадлежавшая Петрарке; здесь на одной из страниц находится рисунок пером, изображающий источник Сорги: сзади видна скала, из недр которой бьет Сорга, и на вершине скалы - теперь давно уже исчезнувшая часовня св. Виктора; впереди стоит цапля, пожирающая небольшую рыбу; под рисунком - дышащая нежностью подпись: Transalpina solitudo mea jocundissima.

В этой идиллической обстановке он на минуту чувствует себя совершенно счастливым. Но его покой непрочен. Он бежал в уединенье, потому что «ненавидит грехи людские и преимущественно свои, а также заботы и печальный тревоги, которые живут среди людей»; но он и в уединение принес свои страсти и свою слабость пред искушением, а житейские соблазны настигают его и в тихом Воклюзе. Позднее он с грустью вспоминает об этих счастливых годах.

«Помнишь ли, - говорит он сам себе устами бл. Августина, - как ты некогда наслаждался своей бродячей жизнью в отдаленной усадьбе? То, прилегши на мураву лугов, ты внимал ворчливому журчанью потока; то, сидя на открытом холме, измерял свободным взглядом простертую под тобою равнину; то в тени, среди палимой солнцем долины, одолевал тебя сладкий сон, и ты наслаждался желанной тишиною; и никогда не был празден твой ум, но всегда занят какою-нибудь высокою мыслью, и сопутствуемый одними Музами, ты никогда не был один; наконец, когда с заходом солнца ты возвращался в свое тесное жилище, довольный своим достоянием, разве тогда ты не считал себя без сравнения самым богатым и самым счастливым из смертных?» - Увы, отвечает Петрарка, теперь я уверен в этом и, вспоминая то время, вздыхаю. - «О чем ты вздыхаешь, и кто безумный вверг тебя в эту скорбь?.. Ненасытная алчность снова бросила тебя в шумный водоворот городов...».

Его толкала, прежде всего, жажда славы. Он поселился в Воклюзе осенью 1337 года, а уже в конце 1338-го упомянутое выше письмо короля Роберта нарушило его душевный мир: оно раздразнило его ненасытное честолюбие, и с этой минуты он уже не найдет покоя, пока не добьется лаврового венка. Два года он неустанно хлопочет, раскидывая сеть лжи и лести, и, наконец, успех венчает его усилия; тогда он надолго покидает свой тихий Воклюз: морем из Марсели он переправляется в Неаполь, где король и поэт разыгрывают комедию испытания на степень лауреата, оттуда едет в Рим, произносит речь на Капитолии и принимает венец, спустя несколько дней оставляет Рим, на пути попадает в руки разбойников, едет в Пизу, оттуда - в лагерь Корреджио, и вместе с ними вступает в только что отнятую ими у Скалигеров Парму, где, «уступая их любезной просьбе», остается целый год. Затем мы опять находим его в Воклюзе, но он часто наезжает в ненавистный ему Авиньон, разумеется - с целью добыть новый приход, в чем и успевает. В следующем, 1343-м году, он отправляется послом от папы в Рим и Неаполь, оттуда переезжает в Парму и здесь покупает себе дом, но уже спустя год, в феврале 1345 года, бежит из осажденной Пармы и отправляется в Скандиано, оттуда в Модену, Болонью и Верону, затем в Авиньон и Воклюз. Сначала он искал славы, теперь слава преследует его: папа, император, короли сицилийский и французский, Висконти, Корреджио, Гонзага, Малатеста - все наперерыв зовут его к себе, все сулят ему почести и жизнь в довольстве; как устоять против этих соблазнов? И вот он предпринимает далекие путешествия и целые годы проводит в шумных городах, - и в то же время вечно жалуется на то, что осужден воевать с потом и пылью, и не перестает тосковать по Воклюзу.

Два существа жили в сердце Петрарки, всю жизнь, оспаривая друг у друга власть. Одно есть глубоко коренившаяся в его эгоистической натуре любовь к жизни, жажда всех земных утех, и, как неизбежный спутник этой жажды, - вечный страх потерь и страданий. Этот Петрарка дрожит при мысли о смерти и страстно жаждет бессмертия своего имени; все, чем искушает нас жизнь, - слава, почести, богатство, знатность, женская любовь - неудержимо манит его, и он мечется всю жизнь, осаждаемый тысячью желаний, тысячью забот и тревог. Другой Петрарка сурово осуждает первого за греховность и суетность его жизни, призывает его подумать о спасении души, требует, чтобы он возненавидел жизнь, возлюбил смерть и отказался от всех земных желаний. Этот спор двух душ составляет содержание «Исповеди» Петрарки.

Только в добродетели счастье, говорить второй голос, только грех удаляет от счастья. Чтобы достигнуть истинного блаженства, надо всецело сосредоточиться на пламенном желании усовершенствования, и для этого необходимо отказаться от всех других желаний, умертвить свои страсти, подчинить свои чувства разуму. Это первая и труднейшая ступень к спасению. К ней ведет один испытанный путь - непрестанная мысль о смерти. Ты должен думать о смерти как можно чаще, ты должен стараться представить себе ее во всех реальных подробностях, должен вызывать в своей памяти яркую картину агонии судороги членов, гаснущий взор, смертельную бледность, заостренный нос, хрип и стоны. Ты должен думать о смерти так часто и упорно, чтобы мысль о ней мгновенно повергала тебя в трепет и вызывала холодный пот на твоем челе, чтобы тебе казалось, что агония уже владеет тобою и что твой дух должен тотчас покинуть тело и предстать перед неподкупным судьей с отчетом за всю предшествующую жизнь, за все слова и поступки, при чем ему не помогут ни телесная красота, ни мирская слава, ни красноречие, ни богатство, ни могущество; и чтобы мгновенно пронзала тебя мысль об ужасах ада, о стонах и зубовном скрежете, о потоках серы, о мраке, о карающих фуриях, и что превосходит все эти муки - об их беспредельной длительности, о вечности Божьего гнева. И если все эти представления будут возникать в твоем уме не вызванные волею, а естественно, и не как возможность, а как необходимость, которая неизбежно должна наступить и почти уже наступила, и если среди этих терзаний не овладеет тобою отчаяние, но сохранишь и жажду исцеления, и надежду на милосердие Божие, и останешься тверд и спокоен, - только тогда откроются пред тобою врата спасения.

Но он слаб; он не может не страшиться смерти, потому что слишком любит жизнь, и вот суровый голос принимается обличать его грехи. Ты весь погружен в суету мира. Ты кичишься своим разумом, своею начитанностью и красноречием, красотою своего тела; ты жадно копишь земные богатства, хотя уже давно обеспечен против нужды; ты честолюбив, ты жаждешь знатности и могущества, и только из страха пред тягостями службы не добиваешься высоких должностей; ты чувствен и не в силах смирить волнение крови; ты столько лет, с такой тратою душевных сил, любишь смертную женщину; ты видишь высшее счастье в земной славе, и все твои труды - приобретение знаний и литературная деятельность - имеют ее единственною целью. И каждая из этих страстей рождает в тебе тысячу желаний и страхов; твой слабый дух, подавленный таким множеством разнообразных, неустанно борющихся между собою забот, не в состоянии решить, какую из них ему первую принять, какую питать, какую отвергнуть, - и на все это тебе не хватает ни сил, ни времени, отмеренного скупой рукою. Ты подобен тем, кто на малом клочке земли сеет слишком густо, так что жатва сама себе мешает расти; в твоем чрезмерно занятом духе ничто не может пустить глубоких корней, и ты, как челн без руля на бурном море, кидаешься от одного к другому.

И вот начинается упорная борьба - борьба между любовью к жизни и страхом вечных мук, между натурою человека и его идеалом. Эта борьба не может быть решена, потому что решить ее может только воля, а она парализует волю. Петрарка знает, что первое условие спасения - страстное желание и старание исправиться (desiderium vehemens studiumque surgendi), и чувствуя бессилие своей воли, употребляет все средства, чтобы подстрекнуть, пришпорить ее. Он хочет уверить себя, что все, чем искушает его жизнь, суетно и ничтожно. Какая польза от прочитанных тобою книг, когда твои знания ничто в сравнении с тем, чего ты не знаешь? Ты гордишься своим красноречием - но не безумие ли тратить труд и время на изучение слов? и как часто ты оказываешься не в силах выразить точно даже простую и ясную мысль? Ты гордишься красотою и силою твоего тела - но разве ты не знаешь, что дуновенье ветра, укол насекомого могут сокрушить его силу, что время разрушить его красоту? Ты копишь богатства не для того ли, чтобы умереть на пурпурной подушке, быть погребенным в мраморном гробу и оставить наследникам процесс о наследстве? не безумие ли копить на старость, которой ты, может быть, не достигнешь? Ты ищешь славы - но что слава? Летучее дыхание, молва, живущая в устах толпы, которую ты презираешь. - Так он разлагает умом все земные блага, и видит их пустоту и ничтожность, - но все напрасно: он не в силах вырвать из своего сердца неудержимое влечение к ним. Он рассказывает нам о часах смятения и ужаса, когда мысль о грозящей гибели овладевает им с неодолимою силой: он проливает обильные слезы, моля Господа помочь ему выйти на правый путь, - но слезы льются, а дух остается инертным: Mens immota manet, lacrymae volvuntur inanes. Чтобы научиться презирать жизнь, он обращается к самому действительному средству, которое изобрела для этого практика аскетизма, - к мысли о смерти. В ночную пору он ложится на одр и, напрягая воображение, старается тщательно представить себе все подробности агонии и смерти; и так ярки эти образы, что ему кажется, будто уже наступил его последний час: он ощущает смертельные судороги в своих членах, ему уже мерещится ад; тогда он в ужасе вскакивает с постели и, как безумный, взывает к Христу: «Спаси меня от этих мук, протяни мне руку помощи чтобы я хоть в смерти нашел покой!» и им овладевает отчаяние, что он не может думать о смерти с радостью, что мысль о ней неизменно повергает его в страх. Он молит Господа в таких словах: «Пусть лучше будет мне чистилищем ложе мое, пусть лучше мое тело томится на нем среди слез и терзаний, чем чтобы смерть привела меня в преисподнюю». Он встает каждую полночь, чтобы прочитать молитву, каждый день отправляет божественную службу, по пятницам питается водой и хлебом. Он хочет уверить самого себя, что больше любит Христа, чем Цицерона; он требует, чтобы знание всегда подчинялось вере, чтобы мнения Платона, Аристотеля, Варрона, Цицерона были отвергаемы, если они противоречат истинной и святой вере; чтобы быть истинным философом, говорит он, достаточно любить Христа, чтобы быть ученым и счастливым, достаточно изучать Евангелие. Его любовь к человеческому знанию, к любимым авторам порою кажется ему преступлением, и он решается вырвать ее из своего сердца. «Признаюсь, пишет он, велика была моя любовь к Цицерону и Вергилию, к Платону и Гомеру. Но пора подумать о более важном, пора позаботиться более о своем спасении, чем о красноречии; доныне я искал в чтении удовольствия, теперь ищу пользы. Теперь мои любимые ораторы - Амвросий, Августин, Иероним, Григорий, мой любимый философ - Павел, мой поэт - Давид». Но так сильна в нем грешная страсть, что она прорывается даже в самую минуту спасительного решения: тут же, в этом самом письме, только что, оттолкнув Цицерона и Вергилия, он уже снова тоскует по ним и снова привлекает их к себе: «я постараюсь соединить любовь к этим писателям с любовью к тем; в тех буду изучать стиль, в этих содержание». Начав свою «Африку» обычным обращением к музам, он вдруг вспоминает о Христе и, точно желая искупить греховность своего светского сюжета, обещает Господу воспеть, по возвращении с вершины Парнаса, много благочестивых песен:

…tibi multa revertens
Vertice Parnassi referam pia carmina…

И во всем, всю жизнь - те же колебания, та же непрекращающаяся борьба. Двадцать один год длилась его любовь к Лауре, но есть ли хоть одна минута, когда бы он считал свою любовь оправданною перед небом? Как он бичует себя за нее в своей исповеди! Она, твоя Лаура, отдалила тебя от Господа; нет большего препятствия к спасению, как плотская любовь. Она отвлекла твою любовь от Творца на творение; когда смерть закроет ее глаза, когда ты увидишь ее лицо, искаженное последнею мукой, и бледные челны, - как будет стыдиться твой смертный дух, что он был привязан к бренному телу! - И он пытается оправдаться: я люблю не тело ее, а душу, далекую от всего земного, горящую небесным пламенем; она отвлекла мой дух от всего низкого и научила смотреть вверх, ей я обязан всем лучшим, что есть во мне. Это самообман, возражает совесть. Ты любишь ее тело, ибо разве ты полюбил бы эту душу, если бы она была заключена в уродливом теле? То, что ты есть, дано тебе природой, но чем ты мог бы быть, тем не стал благодаря твоей любви; если она удержала тебя от многих дурных поступков, то лишь затем, чтобы ввергнуть в свой самый тяжкий грех; она исцелила тебя от мелких ран, но вонзила нож в твое сердце. Признайся, ты не был свободен от плотской страсти, ты порой желал дурного (turpe aliquid interdum voluisti)? - Да, но тогда меня побуждали к этому молодость и страсть; теперь это более не повторится, теперь я знаю, чего должен желать. - Не обольщай себя, говорит совесть; ты остался таким же, как и был; твое пламя, быть может, стало слабее, но не угасло. - То же колебание проходит красною нитью в сонетах. То он поет о телесной красе Лауры и молит судьбу дать ему провести с нею «только одну ночь, но ночь без рассвета» (Sol una notte, е mai non fosse l’alba), вечную ночь, где бы их не видел никто, кроме звезд, и говорит о «слепом желании», которое крушит его сердце, и о стене, отделяющей жадную руку от колоса, и жалуется: «надежда шатка, а желание растет» (La speme incerta, el desir monta e cresce). To обольщает себя мечтой, что любовь к ней возносит его дух к высшему благу и заставляет его презирать то, к чему стремится каждый влюбленный. То в страхе вечных мук молит Господа помочь ему вступить на иной, на лучший путь, благодарит судьбу за то, что тот день, которого он ждал столько лет, никогда не настал, горько упрекает себя за то, что любит смертное существо с такою верой, с какою подобает любить одного Бога, благодарит Бога за смерть Лауры, освободившую его плененный дух. Сегодня он благословляет все звуки, в которых он воспел ее имя, все свои слезы, вздохи, желания и мысли, которых она одна была госпожой, а завтра он был бы рад отречься от этих «пустых песенок», cantiun- culae inanes, наполненных falsis et obscoenis muliercularum laudibus. И он сам ясно сознает происходящую в нем борьбу; вот сонет, написанный им в Риме, вероятно в 1337 году: «Священный вид этих месть заставляет меня проливать слезы о моем дурном прошлом, взывая ко мне: встань, несчастный, что ты делаешь? и указывает мне путь, ведущий на небо. Но с этою мыслью борется другая, и говорит мне: зачем ты бежишь? или ты забыл, что уже давно пора вернуться, чтобы увидеть возлюбленную? И вняв этой речи, я леденею мгновенно, как человек, внезапно услыхавший печальную весть; но затем возвращается первая мысль, и вторая уходит. Которая из них победит, я не знаю; но доныне они уже не раз вступали в бой между собою».

Из них не победила ни одна. Борьба между землей и небом, между жаждой счастья и жаждой спасения, между Мадонной и Лаурой, Цицероном и Христом продолжалась в Петрарке до смерти. По мере приближения к старости он становился все благочестивее, и произведения его последних лет - «О средствах против счастья и несчастия», «Об уединенной жизни», «О досуге монахов» - в сильной степени проникнуты аскетическим духом. Но жизнь его до конца текла в старом русле. Осудив в исповеди свою чувственность, сребролюбие, жажду славы, любовь к Лауре, он и после написания своей исповеди (1342 - 3 г.) остался тем, чем был до нее: он еще много лет продолжал воспевать Лауру, до самой смерти продолжал добиваться новых приходов, а жажда славы только возрастала в нем с годами; второй его незаконный ребенок, дочь Франциска, родился спустя год после написания исповеди; большая часть его путешествий и восьмилетнее пребывание у Висконти в Милане приходятся на вторую половину его жизни.

Но если он не сумела переломить своей природы и жизнь его не соответствовала его идеалу, - он дорого платил за эту слабость. Глубокий душевный раскол отравил ему лучшие годы, он был болен - так он сам говорит в своей исповеди тем внутренним раздвоением, «тем беспокойством гневающейся на самое себя души, когда она с отвращением смотрит на свою грязь - и не смывает ее, видит свои кривые пути и не покидает их, страшится грозящей опасности - и не ищет избегнуть ее”. Он завидует тем, которые никогда не задумывались над вопросом о спасении, о греховности земной жизни: они, по крайней мере, вполне наслаждаются радостями данной минуты, не отравляя их себе страхом за будущее, тогда как он не знает счастья в настоящем, но не может рассчитывать и на блаженство в будущем. Долгая надежда и страх, говорит он, вечно оспаривают друг у друга власть над его духом; он постоянно чувствует в своем сердце какую-то неудовлетворенность (sentio inexpletum quoddam In praecordiis meis semper); его душа и тело находятся в вечной борьбе между собою; он не хочет того, что может, не может того, чего хочет, и вечно ищет того, чего и хотел бы и мог бы, но не находит; он ни жив, ни здоров, ни мертв, ни болен, - жизнь и здоровье он приобретет лишь тогда, когда достигнет выхода из лабиринта земной жизни. Бывают минуты, - рассказывает он, - когда я чувствую себя подобно человеку, который окружен бесчисленными врагами и не видит выхода нигде; тогда мне все кажется противным, жалким и страшным, - врата отчаяния открыты предо мною. Порой эта чума держит меня в своих тисках целые дни и ночи, и это время кажется мне не светом и жизнью, а адскою ночью и горчайшею смертью. В эти минуты он проклинает судьбу, жизнь, весь мир; эта короткая жизнь, говорит он, есть долгая смерть, мрачная тюрьма, жилище скорби, неисходный лабиринт заблуждений; ложе этой жизни для него жестко и покрыто терниями; судьба неустанно преследует его и наносит ему глубокие раны. В одном поэтическом письме, обращенном им к себе самому, он говорит: «Вспомни: с тех пор, как, нагой и беспомощный, ты покинул чрево матери, знал ли ты хоть один отрадный день, когда бы горе, слезы, стоны и печальные заботы не теснили твою грудь, когда бы умолкли твои беспрестанные жалобы!» Он жаждет покоя и мира, но враждебный рок отказывает ему в них. «Если бы я нашел на земле какое-нибудь место, не говорю хорошее, но не дурное, или, по крайней мере, не слишком дурное, - я никогда не покинул бы его»; но он не находит такого места. Все раздражает его больной дух. Он не может жить без слуг, и вечно жалуется на них, называет их подлыми тиранами, ненасытными собаками, ядом, чумой; тот ему слишком молод, этот слишком стар, один слишком поспешен, другой слишком вял. Он не находит слов, чтобы выразить отвращение, которое возбуждают в нем вонь улиц, собаки и свиньи, бродящие стадами, отталкивающий вид нищих, грохот экипажей и гул голосов, надменность счастливых и скорбь несчастных. Он утверждает, что нет под звездами места, где бы благородный дух не утомляли тысячи неудобств, так что нет человека столь счастливого и столь привязанного к жизни, чтобы его не охватывали порой ненависть к жизни и жажда смерти. И так как на земле нет такого места, то он, «подобно человеку, принужденному лежать на жестком ложе, поворачивается то на один бок, то на другой», то есть кочует с места на место. Он стремился в Италию; приехав туда, он начинает тосковать по Воклюзу: «воспоминание об этих местах охватило мой дух с такою силой, что я не мог устоять против желания вернуться», - и он возвращается; но не проходит года, и его уже томить скука, он ненавидит и проклинает эти места и ищет предлога покинуть их: и Италия ему слишком далека, и Авиньон с развратною курией слишком близки, и прочее; прожить в Воклюзе лишнюю неделю кажется ему невыносимым, - он пускается в путь, но, застигнутый ливнем, возвращается и остается там целых полгода.

В одной из своих канцон (I’ vo pensando) Петрарка говорит, что порой, когда он размышляет о своих душевных муках, им овладевает такая глубокая жалость к себе самому, что он готов плакать над собою. Мы знаем, что он любил свое «я» во всех его проявлениях; а за мучительную борьбу, за раскаяние и томление он любил себя еще с удвоенной нежностью, как мать - больное дитя. Быть может, к этому чувству присоединялось и другое - тщеславное сознание, что в его сердце вместилась вся беспредельная скорбь мира, что таких мук, как он, не знает ни один человек. Отсюда та «сладость страдания», dolendi quaedam voluptas, о которой он говорит в своей исповеди, то болезненное сладострастие, с которым человек бередит свои раны: «я так упиваюсь своими страданиями и муками - говорит он - (sic laboribus et doloribus pascor), что извлекаю из них некое наслаждение и расстаюсь с ними лишь против воли».

В первой половине XIV века, когда складывались характер и миросозерцание Петрарки, формально еще в полной силе царил аскетический взгляд на жизнь. Исходная точка его ясно формулирована в словах Екатерины Сиенской: «Бог противоположен миру и мир противоположен Богу». Оба начала по существу исключают друг друга, и человек должен выбрать одно из них - мир или Бога: одновременное служение обоим невозможно. Христос своею смертью доставил людям право выбора: искупив первородный грех, он примирил их с Богом и снова дал им возможность приобретать блаженство вечной жизни. В силу противоположности между миром и Богом достигнуть вечной жизни можно только путем полного отречения от мира. Всеутехи и радости земной жизни суть сети, которыми дьявол старается опутать человека; все мысли и стремления, обращенные на мирское, греховны. Главный источник соблазнов, отвлекающих дух от служения Богу, есть плоть; поэтому умерщвление плоти должно быть главною задачей человека в его земной жизни. Тот, кто хочет посвятить себя Богу, должен обезличиться, отречься от своей воли, потому что она может увлечь его на ложный путь: один из главных обетов монашества - обет повиновения.

Таковы были главные черты этой системы. Это был идеал, теоретическая формула, которую средневековый человек считал должным выполнить в своей жизни и которую он, ежеминутно нарушая, ни на минуту не переставал считать закономерною.

Мы видели, что она сохранила такое же значение и для Петрарки: отречение от мира, умерщвление своей плоти остается и для него непреложным идеалом; тот второй, карающий, голос, который звучит в его исповеди, есть голос аскетизма, и борьба, которая происходит в нем, есть борьба между стремлениями его чувственной природы и аскетическим идеалом. В этом смысле Петрарка - вполне средневековый человек. Но в его отношении к аскетическому принципу есть черта, совершенно чуждая предшествующей эпохе.

Та борьба, которую переживал Петрарка, не представляла ничего необычного для средних веков. Как ни была сильна жажда вечного блаженства, - человеку трудно было обуздать свою чувственность, подавить в себе плотские страсти. Жизнеописания святых полны рассказов об искушениях, которыми дьявол старался вовлечь их в грех, о видениях, в которых святому представлялись то прекрасная женщина, то стол, уставленный роскошными яствами, то сам отец зла, суля богатства и могущество. Биограф Екатерины Сиенской, Раймунд Капуанский, рассказывает, что однажды, когда она ослабела от тяжких истязаний, в ней заговорил голос плоти: «Зачем ты напрасно терзаешь себя? Такою жизнью ты неизбежно убьешь себя. Лучше оставь эту глупость, пока не поздно. Еще есть время насладиться жизнью. Ты молода, твое тело скоро окрепнет. Живи, как прочие женщины, выйди замуж и рождай детей, чтобы умножить род человеческий. Разве и святые жены не были замужем? Взгляни на Сару, Ревеку, Лию, Рахиль. Зачем ты хочешь вести необычный образ жизни, который тебе все-таки не по силам?» Даже Франциск Ассизский не был свободен от таких наваждений; и он однажды в тишине ночи сказал себе: «Франциск, ты молод и еще успеешь покаяться в грехах, зачем же ты до срока изнуряешь себя бдением и молитвами?» До нас дошло от средних веков множество стихотворных диалогов между душою и телом, где душа после смерти горько упрекает тело за то, что оно своею слабостью обрекло ее на вечные муки.

Но Франциск Ассизский, услышав совет дьявола, сорвал с себя одежды и в холодную январскую ночь бросился вон и забился в густой терновник, который изодрал его тело в кровь. В Петрарке эта борьба ограничивается областью мысли; аскетический идеал сохранил еще власть над его умом, но не над волею. Мы видели, какие усилия он употребляет, чтобы заставить себя чувствовать так, как предписывал чувствовать аскетизм, как он мучительным напряжением мысли возбуждает свое воображение, доводит себя до галлюцинаций, до слез, и как все это оказывается напрасным: придя в себя после галлюцинаций, он с ужасом замечает, что остался тем же человеком, каким был раньше, что страшные картины агонии и последнего суда прошли в его воображении, не оставив следа в его душе, что его слезы бесплодны: mens immota manet, lacrymae volvuntur inanes. Аскетизм в нем уже не жизненный принцип, не активное начало, а унаследованный от предков и еще священный для него формальный закон, который противоречит всем его склонностям и стремлениям. Отсюда его пессимизм, его душевная болезнь acedia: идеал, которому он считает нужным служить, мертв для него, а заменить его другим он не в силах. Старое мировоззрение уже не может служить противовесом против мирских стремлений и потребностей, который действуют в Петрарке, но оно мертвым балластом еще тяготеет над ним; он сын переходной эпохи.

Среди этого безвыходного томления, среди «гражданской войны своих забот Петрарка инстинктивно нашел учителя и друга, который помогал ему уяснить себе смутные стремления, возникавшие в нем, и услаждал ему тяжелые минуты жизни: это была классическая литература.

Поэт от природы, Петрарка был одарен незаурядным эстетическим чутьем и тонким музыкальным слухом; за красоту формы он первоначально и полюбил римских классиков. Еще ребенком, в родительском доме, он прочитал несколько произведений Цицерона, и они произвели на него неизгладимое впечатление. «Еще не понимая их содержания, - рассказывал он позднее, - я не мог оторваться от них, пораженный сладостью и мелодичностью самых слов, и все другое, что мне случалось читать или слышать, казалось мне уже грубым и неблагозвучным». С этих пор чтение римских классиков сделалось его страстью. Он не оставил их тогда, когда отец, сам юрист, желавший и сына сделать юристом, отправил его в Монпелье изучать право (1319); Петрарка и здесь продолжал с увлечением изучать римскую литературу, тщательно скрывая свои занятия от отца. Он рассказывает, как однажды отец, приехав по делам в Монпелье и найдя у него несколько классических сочинений, рассердился и бросил их в огонь, чтобы они не отвлекали юношу от его университетских занятий. «Увидя это, - рассказывает Петрарка, - я разразился горьким рыданием, как если бы он жег мое собственное тело; и я хорошо помню, как отец, тронутый моими слезами, вынул из пламени две уже полуобожженные книги - одною рукой Вергилия, другою - риторику Цицерона, - и, протягивая их мне, с улыбкой сказал: «Возьми их! Сохрани эту для развлечений в редкие минуты, а эту - как пособие для твоих занятий правом». Четыре года спустя отец перевел молодого Петрарку, для завершения юридического образования, в Болонью; отдаленность этого города от Авиньона, где жили родители, избавила его от стеснительного надзора, и он мог с большей свободой предаваться изучению классиков, а спустя еще 3 года, в 1326г., старик Петракко умер 1 . «Сделавшись господином над самим собою, - говорит Петрарка, - я немедленно отправил в изгнание все юридические книги и вернулся к моим любимым занятиям; чем мучительнее для меня была разлука с ними, тем с большим жаром я снова принялся за них».

Эту страстную привязанность к латинским авторам (греческого языка он не знал) Петрарка сохранил до конца жизни. Высшее его наслаждение - чтение классиков; он не истощим в похвалах их мудрости и красноречию. Цицерон для него величайший писатель всех времен и народов, гениальный и неподражаемый прозаик, который может не нравиться только тем, «кто либо не знает, что есть истинное и совершенное красноречие, либо ненавидит его». Его второй любимец - Вергилий. Еще в молодости он списал себе Вергилия вместе с комментариями Сервия, и эта книга всю жизнь была его неразлучным спутником, исключая нескольких лет, когда была украдена у него; он записал в ней день кражи и день, когда она была возвращена ему, дни смерти сына, Лауры и друга Сократа. Цицерон и Вергилий для него - оба глаза латинской речи. «О, великий творец римского красноречия, - пишет он Цицерону - не я один, но мы все, украшающие себя цветами латинской речи, обязаны тебе благодарностью, потому что из твоих источников мы орошаем наши поля. Мы должны откровенно сознаться, что, руководимые тобою, на тебя опираясь и озаряемые блеском твоего имени, мы под твоим же покровительством дошли до нашего искусства в писании. Но у нас есть и другой вождь на поприще поэзии: судьба хотела, чтобы мы имели, за кем следовать и вольным, и стесненным шагом, чтобы у нас было кому удивляться и в плавной речи, и в пении». За Цицероном и Вергилием следуют Ливий, Плиний, Сенека, Варрон, Квинтилиан и другие, это его лучшие друзья, в их кругу он чувствует себя счастливым. Он пишет им дружеские письма, то упрекая их в непостоянстве и слабости, то осыпая похвалами, то выражая сожаление об утрате их произведений. Сам он всю жизнь, не щадя трудов и издержек, собирает уцелевшие обломки античной литературы. Он неустанно поощряет своих многочисленных корреспондентов к розыскам, сообщает необходимые сведения о сочинениях, которые хотел бы получить, и посылает деньги на переписку их. Во время своих частых путешествий он не упускает случая порыться в монастырских книгохранилищах, и когда его поиски увенчиваются успехом, радость его безгранична. Эту радость он испытал дважды - найдя в Люттихе две неизвестные речи Цицерона, и в Вероне - полуистлевшую рукопись его писем. Зато он не мог простить себе пропажи Варроновских «Древностей», которые когда-то были у него, и был безутешен, когда узнал, что его старый учитель, Ковеневоле да Прато, внезапно скрылся, заложив или продав ссуженный ему Петраркою трактат Цицерона «О славе».

О том, как хорошо Петрарка знал своих классиков, свидетельствует каждая страница его латинских сочинений и писем. Если вспомнить, что у него не было под рукою никаких пособий в роде наших указателей и реальных энциклопедий, то объем его классической эрудиции покажется удивительным. Нет, кажется, такого случая или положения, которого он не мог бы пояснить дюжиной примеров из древней истории или цитат из римских авторов. Он без запинки может перечислить все значения, в каких эпитет «золотой» встречается у того или другого из древних писателей. Желая показать, как ничтожна роль зубов в жизни человека, он без труда находит в древней истории несколько убедительных примеров: дочь Митридата имела вверху и внизу двойной ряд зубов, сын вифинского царя Прузия имел в нижней челюсти, вместо зубов, сплошную кость, а зубы царицы Зиновии были подобны жемчужинам, - и, тем не менее, все трое умерли. Поздравляя жену Карла IV с рождением дочери, он припоминает Изиду, Сафо, Сибиллу, Пентезилею, Клеопатру, Зиновию, Лукрецию, Клелию, Корнелию и Марцию; призывая Карла IV в Италию, цитирует стихи Горация, Вергилия, Лукана, Стация и Ювенала.

Римских классиков усердно читали и хорошо знали и в средние века. Ошибочно думать, что они были открыты в эпоху Возрождения. Большинство рукописей, по которым изучали их гуманисты, восходит к средним векам, и количество классических произведений, действительно извлеченных гуманистами из забвения, сравнительно ничтожно. Но средние века видели в произведениях латинских авторов лишь собрания всевозможных материалов - исторических, географических, естественнонаучных и проч., и были далеки от мысли искать за частностями руководящих идей, стараться понять произведение в целом. Результатом такого отношения к древней литературе было чисто детское представление о древнем мире, полное отсутствие исторической перспективы, полная неспособность понять своеобразие древнего быта и проникнуть в психологию древнего человека.

Петрарка полюбил римскую литературу за красоту формы и музыкальность языка, но с течением лет, по мере того, как он сам развивался и лучше узнавал ее, между ним и ею устанавливалась и другая, более глубокая связь. Он нашел в ней яркое выражение и поэтический апофеоз тех чувств и стремлений, которые смутно бродили в нем самом. Его натура неудержимо влекла его вон из мира трансцендентальных представлений в мир реальных вещей, и он уже наполовину жил в этом реальном мире, - а в древних авторах он нашел именно изображение человеческого духа в его взаимодействии с реальным миром; поэтому он так страстно полюбил этих авторов, и поэтому же он первый сумел понять их. Они научили его формулировать то, чего до него никто не выражал; все бесконечное разнообразие чувств и идей, возбуждаемых в человеке соприкосновением с реальною обстановкой, он нашел у них уже отчеканенными, вылитыми в сжатую и изящную форму. Отсюда его мания цитировать классиков. Его письма и трактаты кишат цитатами; он цитирует по всякому поводу, часто без всякой нужды; желая выразить нетерпение, с которым он ждет присылки одного из сочинений Августина, он цитирует Овидия:

Septima nox agitur, spatium mihi longius anno.

Но каждая из этих цитат есть частица нового мира, который открывает Петрарка, каждая из них заставляла сильнее биться его сердце. Его любовь к античной литературе и способность понять ее лучше всего свидетельствует о том, какая глубокая пропасть отделяет его от средних веков.

Мы сказали выше, что он наполовину жил уже в мире реальных вещей. Во всяком случае, трансцендентальная точка зрения на мир, на жизнь, на науку ему уже в значительной степени чужда; он инстинктивно ищет и любит во всем реальное. Этим определяется его отношение к современной ему науке. Он неистощим в насмешках над схоластиками, этой новой породой чудовищ, вооруженных двулезвейной энтимемою»; он не может поверить, чтобы эта игра словами доставляла кому-нибудь удовольствие, и убежден, что ею занимаются только ради денег; университеты он называет рассадниками высокомерного невежества. Точно также он презирает и все отрасли средневековой науки - астрологию, медицину, алхимию, грамматику. Он и себя называет философом, но философия, которой он следует, «живет не только в книгах, но в душах, и основана не нас ловах, а на вещах».

Достойным изучения ему кажется только то, что имеет непосредственное отношение к человеку. Богословие для него - наука о самопознании; учение о божественном исключается из богословия. « На что следует надеяться в божественных делах, - говорит он, - этот вопрос предоставим ангелам, из которых даже наивысшие пали под его тяжестью. Конечно, небожители должны обсуждать небесное, мы же - человеческое, и, может быть, было бы разумнее совсем не вступать на этот путь, крутой и опасный, чем останавливаться на середине его». Все науки должны иметь одну цель - содействовать усовершенствованию человека, самопознанию; поэтому он жестоко нападает на представителей схоластической философии и науки: первые играют пустыми словами и проводят время в бесплодных прениях, вторые исследуют тысячи ненужных вещей, и все одинаково забывают о человеке. О том, с каким вниманием сам Петрарка изучал реальную жизнь, свидетельствуют многочисленные и меткие наблюдения, рассеянные по всем сочинениям. Одно из них - трактат «О средствах против счастья и несчастья» - есть как бы энциклопедия таких наблюдений; стараясь доказать суетность всякой радости и всякого горя, он перебирает всевозможные положения, в какие попадет человек, и при этом обнаруживает чрезвычайно близкое знакомство с условиями жизни и деятельности человека, со свойствами и потребностями его физической и духовной природы. Он путешествует, чтобы видеть новые места, и всюду интересуется следами прошлого. В Неаполе он посещает места, описанные Вергилием, на Британском море ищет остров Туле, о котором читал у Вергилия и Сенеки, в Ахене посещает мнимую гробницу Карла Великого; для одного из своих друзей, желавшего предпринять путешествие к Св. Гробу, он составил толковый путеводитель, в котором отметил все исторические достопримечательности и красоты природы на пути от Генуи до Палестины и обратно через Египет в Италию. «Недавно, - пишет он, - я объехал Францию, не по делам, а из любознательности; я достиг Германии и берегов Рейна, повсюду наблюдая нравы людей, наслаждаясь созерцанием незнакомых стран и сравнивая все виденное с тем, что у нас».

Средневековый человек не знал путешествий в современном смысле: он ехал всегда по делу - торговому или военному, религиозному (богомолье) или политическому (посольства). Петрарка, быть может, первый турист нового времени: он путешествует ради самого удовольствия путешествовать. Он любит природу и умеет наблюдать и описывать ее. Мы видели, как восторженно он описывает красоты Воклюза; он первый в литературе заговорил о красоте Ривьеры, и описание Лигурийского залива может сравниться с лучшими изображениями картин природы, какие представляет всемирная литература. Вообще он подробно описывает места, по которым проехал. Все это было ново и странно для его современников, и он многократно принимается объяснять своим друзьям, что побуждает его путешествовать. В 1336 году он поднялся на гору Ванту с единственной целью полюбоваться открывающемуся оттуда видом; рассказывая об этом в письме к одному из друзей, он оправдывает себя тем, что если Филипп Македонский, уже в старости посетивший одну гору в Фессалии, не навлек этим на себя порицания, то, конечно, такой поступок простят и ему, молодому и частному человеку.

Он уже в значительной степени обладает тою духовною независимостью, отсутствие которой составляет одну из главных отличительных черт средневекового человека. Он во многих случаях делает свой ум критерием истины и считает свободу мысли неоспоримым правом каждого. «Пусть каждый следует своему убеждению, - говорит он, - ибо разнообразие мнений безгранично и свобода суждения бесспорна»; «нет выше свободы, говорит он в другом месте, - чем свобода суждения, и, признавая ее за другими, я требую ее и для себя». Эта независимость мысли сделала его отцом исторической критики. Он первый усомнился в принадлежности некоторым авторам (Овидию, Сенеке, Амвросию и другим) сочинений, которые всеми приписывались им. В 1355 году император Карл IV прислал ему два письма Юлия Цезаря и Нерона, прося высказать мнение о них; эти письма подтверждали привилегии Австрии. Петрарка мастерски доказал их подложность. Цезарь в своем письме постоянно говорит о себе «мы», чего он в действительности никогда не делал; он называет себя Августом, тогда как всякий школьник знает, что этот титул впервые был принят Октавианом; он упоминает о своем дяде, которого не знает ни один из древних писателей; самое имя Австрии было в употреблении у народов, живших к западу от нее, а не у римлян, для которых она была северной страной; в письме названы год и день, когда оно написано, и пропущен месяц, не указаны консулы того года. Такие же нелепости Петрарка указывает и в письме Нерона. Несмотря на свое восторженное отношение к Цицерону, Сенеке, Вергилию и другим классическим авторам, Петрарка и к ним относится совершенно самостоятельно; первых двух он не раз упрекает в нравственной шаткости и податливости, в Энеиде указывает хронологические несообразности. Иногда его критика вторгается даже в заповедную область веры. Один из его противников, доказывая преимущества Авиньона пред Римом, привел, между прочим, отрывок из письма св. Бернарда к папе Евгению, содержащий чрезвычайно резкий отзыв о римлянах; Петрарка отвел этот довод таким рассуждением: конечно, он не сомневается в том, что в настоящее время Бернард - действительно святой, но в то время, когда написано разбираемое письмо, он был еще обыкновенный человек, и, следовательно, был подвержен всем человеческим страстям; очень возможно, что римляне чем-нибудь разгневали его, и он в припадке раздражения отозвался о них презрительно. В другой раз Петрарка решился назвать поступок Брута достойным удивления, не стесняясь противоположным отзывом Орозия, который, по его мнению, судил с односторонней христианской точки зрения.

В противоположность средневековому писателю, которому понятие писательской индивидуальности так же чуждо, как и понятие литературной собственности, Петрарка сознательно стремится сохранить самостоятельность и в творчестве, и даже в языке. В предисловии к трактату об уединении он пишет: «В этом исследовании я опирался преимущественно на собственный опыт и не искал другого вожатая, да и не принял бы его, если бы он нашелся, потому что мои шаги свободнее, когда я следую внушениям моего собственного духа, чем когда иду по чужим следам». Он требует от писателей, чтобы они, заимствуя чужое, перерабатывали его самостоятельно, как пчела перерабатывает сок цветов; но еще выше он ставит самостоятельное творчество шелковичных червей. «Хочешь знать, какого мнения я держусь? - пишет от Боккаччио. - Я стараюсь идти по дороге, проложенной нашими предками, но не хочу рабски ступать в следы их ног. Я хочу не такого вождя, который на цепи тащил бы меня за собою, а такого, который шел бы впереди меня, только указывая мне путь; я никогда не соглашусь ради него отказаться от моих глаз, свободы и суждения; никогда никто не запретит мне идти, куда мне хочется, бежать того, что мне не нравится, пробовать свои силы над тем, чего до сих пор не касались, по произволу выбирать самую удобную или самую короткую тропинку, ускорять свои шаги или отдыхать, сворачивать с дороги или возвращаться назад». Он требует, чтобы слог был хотя бы груб и необработан, но оригинален; писатель - не актер, которому идет всякое платье; «каждый должен выработать себе свой собственный слог, потому что каждый имеет от природы нечто своеобразное и ему одному свойственное как в лице и манерах, так и в голосе и речи». Он сам действительно выработал себе совершенно индивидуальный слог, овладев латинским языком, как живою речью. Он первый порвал с условностью средневековой стилистики. Его слог капризен, гибок, неправилен; в нем нет и следа чопорности, шаблонности, безжизненности средневековой латыни. Но в нем нет и рабского цицеронианства позднейших гуманистов; он облекает свою мысль в оригинальную форму, а не пригоняет ее к готовым формулам классического языка.

Он умеет уже не только мыслить и писать независимо, но, что более всего замечательно, - он умеет жить один. Незаметно для самого себя, повинуясь внутреннему импульсу, он выступил из сословной организации средневекового общества; формально он - клирик, в действительности он - вполне независимый человек, литератор. Средневековый человек не умел жить вне рамок цеха или сословия, Петрарка боится этих рамок. Он не принадлежит ни к какому духовному ордену, ни к какой политической партии, он упорно отказывается занять какую-либо должность, которая могла бы ограничить его свободу. Его индивидуальная свобода для него дороже богатств и почестей, и чтобы оградить ее, он удаляется в уединение. Средневековый человек тоже нередко бежал от мира в тишину монастырской кельи, но он делал это 0- по крайней мере, в теории - с целью умертвить свое личное «я»; Петрарка бежит из шумного города потому, «что это зрелище отталкивает ум, приученный к возвышенному, лишает покоя благородный дух и делает невозможными серьезные занятия», т.е. потому, что эта обстановка стесняет его индивидуальность и тормозит ее свободное развитие.

Но высшим проявлением личного самосознания была в Петрарке его страстная, беспредельная, пожирающая жажда славы. Мысль о том, что действие его личности ограничено пространством и временем, что оно прекратится с концом его земной жизни, невыносима для него; как в жизни он обособляется от толпы, так его влечет и в истории стать особняком от нее и над нею. Он сам рассказывает, что мысль о славе владела им уже в детстве; «она, - говорит он, - заставила меня, еще не оперенного, покинуть теплое гнездо и устремить свой полет к далекому небу». Знакомство с древней литературой и историей должно было разжечь в нем жажду славы: здесь он нашел и теоретическую формулировку, и яркое воплощение этого чувства, здесь же видел блестящие примеры его осуществления - примеры действительно достигнутого бессмертия. Мысль поставит свое имя в ряд этих бессмертных имен, быть самому спустя столетия предметом поклонения для потомков, каким Цицерон, Вергилий, Сенека были для него, эта мысль должна была опьянить его; и она действительно сделалась его манией.

Средневековому писателю была чужда мысль о славе: какую цену могла иметь для него, презиравшего все земное, земная слава, и какое право имел он присваивать себе хвалу за то, что было внушено ему свыше? Он считал себя орудием высшей воли, свой талант - даром Бога; поэтому он часто даже не выставлял своего имени на сочинении: не все равно ли, чьими устами вещает людям божественная мудрость? Он кончал свой труд обыкновенно молитвой о том, чтобы Спаситель или патрон-святой сжалились над его грешной душой, и просьбой к читателям - молиться о ней. Петрарка кончает предисловие к своим «Жизнеописаниям знаменитых мужей» такими словами: «Если мой труд удовлетворит твои ожидания, то я не требую никакой другой награды, как только, чтобы ты любил меня, хотя бы я лично и не был тебе знаком, хотя бы я уже лежал в могиле и обратился в прах».

Он несчетное число раз, и во все периоды своей жизни, даже в глубокой старости, признает жажду славы сильнейшею страстью. Он знает, что это стремление греховно и суетно, что оно враждебно добродетели и что ему следует с корнем вырвать его из своего сердца, но он признается, что не в силах сделать это; «жажда славы, - говорит он в одной канцоне, - убаюкивала меня в колыбели, вместе со мною росла изо дня в день, и я боюсь, что нас обоих примет одна могила». Он многократно признается, что слава - единственная цель всех его ученых занятий, всей его литературной деятельности: «цель моих трудов - почет бессмертной известности и славы» (est mihi famae Immortalis honos et gloria meta laborum). В своем лихорадочном нетерпении он довольствуется прямым путем, ведущим писателя к славе; он хочет еще при жизни увидеть свой памятник, и сам носит камни для него. Сколько бессонных ночей, хлопот и тревог стоил ему лавровый венок, сколько лжи и лести! Иногда он сам протягивает руку и просит награды, как в приведенном выше отрывке из «Жизнеописаний знаменитых мужей». Он ревниво оберегает свою славу от посягательств, он не терпит ни противоречия, ни соперничества, его хвастовство и тщеславие, прикрытые нередко лицемерным самоунижением, не знают границ. Наконец, эта же ненасытная страсть подвигла его на поступок, неслыханный в прежние века, - прямо, через головы завистливых и враждебных современников, снестись с потомством, самому поведать ему свое имя и свои заслуги.

И жизнь утолила его жажду до пресыщения. Более, чем Эразм в XVI-м и Вольтер в XVIII-м веке, Петрарка был кумиром своих современников. Император, папы, князья, светские и духовные вельможи наперерыв искали его дружбы, ухаживали за ним, осыпали его почестями и подарками. Знатные и образованные люди приезжали из Франции и Италии единственно с целью увидеть его, насладиться его беседою. Когда он в 1350 году проездом остановился в своем родном городе Ареццо, граждане приготовили ему торжественную встречу и с триумфом провели его по улицам к дому, где он родился; этот дом еще раньше было постановлено сохранять неприкосновенным, - он цел и поныне. В следующем году Флоренция решила основать для него кафедру свободных наук и пригласила его переселиться в город, «уважающий его так, как если бы в нем снова облеклись в плоть дух Вергилия и красноречие Цицерона»; при этом республика предлагала вернуть ему земли, конфискованные у его отца. Венецианский сенат в декрете, адресованном Петрарке, говорит о нем, что слава его во всей вселенной так велика, что на памяти людей между христианами не было, и нет философа или поэта, который мог бы сравниться с ним. Друзья и чужие говорят о нем в тоне почти религиозного благоговения. Пармский юрист Дзаморео воспевает его в гекзаметрах, как отца муз, второго Гомера и Марона, чья слава, как солнце, затмевает все остальные светила. Боккаччио называет его хранилищем истины, красою и радостью добродетели, образцом христианской святости. После его смерти Доменико из Ареццо пишет, что хотел бы много рассказать о нем, но лишь только вспомнит о нем, из его глаз текут слезы, и дрожащая рука отказывается писать. В 1341 году один старый и слепой учитель из Понтремоли, некогда сам писавший стихи, узнав, что Петрарка находится в Неаполе, решил отправиться туда, чтобы услышать его речь и поцеловать его руку. Когда он, опираясь на плечо своего единственного сына, прибыл в Неаполь, поэта уже не было там; тщетно искал его старик и в Риме; только в Парме удалось ему застать Петрарку, и он три дня не разлучался с ним. В Бергамо жил ювелир по имени Энрико Капра, восторженный поклонник Петрарки; он долго искал случая познакомиться с поэтом, и это ему, наконец, удалось; тогда у него явилось честолюбивое желание увидеть Петрарку гостем в своем доме, и так настойчиво просил, что поэт, наконец, согласился исполнить его пламенное желание. Когда он прибыл в Бергамо, у ворот города его торжественно встретили власти и почетные лица коммуны, приглашая остановиться либо в ратуше, либо в доме одного из знатнейших граждан города; ювелир с трепетом ждал решения, но Петрарка остался верен данному слову. Угощение было царское; счастье ювелира было так велико, что родные опасались за его рассудок. Когда вышел трактат Петрарки об уединении, один старый камальдульский приор, не найдя в числе поименованных автором святых отшельников Ромуальда, основателя своего ордена, послал Петрарке его житие с настойчивою просьбой исправить эту ошибку; когда сделалось известным, что поэт исполнил желание приора, другой знакомый Петрарки потребовал того же почета для Иоанна из Валломброзы. Один врач из Сиены писал Петрарке, что многие места этого трактата исторгли у него слезы, а кавальонский епископ заставлял братию читать за трапезой отдельные главы его.

Петрарка не достиг бы такой славы при жизни, если бы далеко опередил свой век. Действительно, Боккаччио, его современник, переживает ту же душевную борьбу, что и он; увлечение древностью еще при Петрарке и в значительной мере независимо от его влияния охватывает всю мыслящую Италию. Но в нем, как в крупном художнике, кризис его времени совершался с несравненно большею напряженностью и силой, чем в остальных его современниках; он первый, благодаря этой самой интенсивности своей духовной жизни и благодаря своему большому литературному дарованию, ярко и в обаятельной форме выразил чувства и стремления, волновавшие его поколение; наконец, новые потребности, будучи в нем глубже и настойчивее, чем в его современниках, заставили его первым в различных областях жизни и мысли вступить из рамок традиции. Так, кажется, можно определить историческую роль Петрарки.

Так же, как все другие большие и малые герои человечества, Петрарка стал историческим деятелем в силу редкого совпадения особенностей его личного характера с коренными запросами его времени, и деятелем надолго, даже до нас, потому что движение, в нем воплотившееся впервые, не только не истощилось со временем, но, напротив, идет, громадно возрастая, до нас, и мы еще - в самом разгаре его.

Родственность Петрарки с нами заключается в том, что он был первым (по крайней мере - первым, сумевшим рассказать о себе) человеком нового времени, постигнутым тою болезнью внутреннего раздвоения, которою с тех пор, чем далее, тем чаще и глубже, болеет культурное человечество. Если под культурою следует понимать сознательное отношение к себе и к миру, - а иного определения, кажется, нельзя дать культуре, - то само собою ясно, что росту культуры неизбежно сопутствует возрастающая гипертрофия сознательного начала в каждой отдельной личности. Та золотая непосредственность, которая характеризует утро единичной жизни и детство человечества, исчезает; мысль разлагающая, взвешивающая, оценивающая, ищущая причин и ставящая цели, мысль, не властная не быть собою, становящаяся мукою, как только она не находит причины или не видит цели, даже причины и цели самой себя, - мысль порабощает себе чувство и волю. Не мышление философа, пролагающее дальнюю тропу; не мысль - озарение, знакомая творческим умам; но тот вертлявый бесенок, который на лету успевает схватить, обнюхать и смять всякий цветок, едва только сорванный человеком, - это мелкое неугомонное самосознание всякого чувствования, всякого движения воли, оглядка и взвешивание, где вся острота вкуса обращена на вопрос о смысле предмета, так что самое созерцание предмета, а следовательно и любовь к нему, за недосугом не могут возникнуть, - вот могучее походное орудие культуры и тягчайшее проклятие культурного человечества. Кто сознает в себе эту болезнь или умеет наблюдать ее вокруг себя, тому, если он знает латинский язык, я дал бы в руки тяжелый фолиант латинских сочинений Петрарки; он будет читать эту ветхую книгу с горячим волнением и участием, как весть от далекого брата.

М. Гершензон.

Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже

Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.

Введение

Глава 1 Исторические особенности эпохи Возрождения: менталитет современника

Глава 2 Франческо Петрарка - основоположник гуманистических идей

2.1 Ранний Петрарка

2.2 Зрелый Петрарка

Заключение

Список использованных источников и литературы

Введение

Тема «Взгляды Ф. Петрарки на мир и человека» органически входит в философскую область рассуждений о проблеме человека, которая не теряла своей значимости на протяжении всей истории цивилизации. В любую эпоху человек пытался понять собственную природу, свое предназначение в этом мире, взаимоотношения со всем, что его окружало. Особенно актуальной эта проблема становилась в периоды, когда под воздействием изменяющихся условий жизни на смену одной эпохе, приходила другая.

В наш век всеобщего прогресса, человек по-прежнему стоит перед теми же проблемами, которые волновали человечество во все времена. Однако в рассматриваемом периоде - 14 век или эпоха Петрарки - есть особенность, которая отличает проблемы наших современников от проблем того времени. Наши современники совершенно естественно воспринимают себя центром вселенной, не задумываясь над тем, что так было не всегда. Именно в период раннего итальянского гуманизма закладывался фундамент для появления современного представления о ценности человека, не свойственного средневековью.

Формирование гуманизма в Италии происходило в условиях городской жизни. Италия благодаря своей финансово-экономической активности, динамичной политической жизни и яркой светской культуре опережала другие европейские страны.

Оживленная торговля и развитие ремесел влияли на быстрый рост городов и на превращение их в конце XI - XII вв. в вольные города-коммуны, среди которых были: Флоренция, Милан, Равенна, Пиза, Лукка и др. Италия того периода не имела единого центра - ни один из городов-коммун не оказался способным к объединению страны. Города-государства соперничали между собой в посреднической торговле между Востоком и Западом. В таких условиях привычными стали «домашние войны», которые велись между ними. Экономические изменения привели к изменению социальных слоев, к трансформации старых и появлению новых, между которыми шла острая борьба.

В условиях политической нестабильности, частых смен форм правления, в городах-государствах Италии пополаны - новые люди или купечество, банкиры - нередко приходили к власти. Наряду с Советами подеста (верховным органом коммуны) возникали Советы народа, где представлялись интересы пополанства.

В XIV веке в Италии центром зарождающихся капиталистических отношений стала Флоренция. «Флоренция с ее миролюбивыми торговцами и ремесленниками, никогда не претендовавшая на роль политического объединения страны, пользовалась большим авторитетом» Ревякина Н.В. Человек в гуманизме итальянского возрождения.- Иваново: Ивановск. Книж. Изд-во, 2000, С. 12.. Именно Флоренция стала родиной гуманизма.

В связи с трансформацией коммун в тирании, пополаны постепенно теряли возможность влиять на государство. Этот процесс, начавшийся в середине XIII века, в XIV веке стал особенно активным.

В средние века была выработана целостная картина мира, в которой земная жизнь воспринималась как наказание. Человеку на земле отводилась роль созерцателя, занимающегося спасением собственной души. Тело объявлялось источником пороков, поэтому осуждались любые виды земных наслаждений. Все доказательства строились на основе высказываний авторитетных личностей.

Новые политические и экономические условия не могли ужиться со средневековыми представлениями о человеке. В обществе назрела необходимость в изменении этих взглядов и в их философском обосновании. Эту роль выполнили гуманисты.

Термин «гуманизм» происходит: от humanus - «человеческий», эта эпоха интересовалась самим человеком. В этот период (вторая половина XIV - первая половина XV в.) происходило зарождение и формирование гуманистического течения. Первым из гуманистом стал Франческо Петрарка. Вслед за ним, выступила целая плеяда гуманистов, имеющих во взглядах сходный гражданский оттенок.

Цель данной работы заключается в попытке отразить представления Ф. Петрарки о Боге, славе, богатстве, гражданском долге, добродетелях, науках, земных радостях, достоинстве. Так как именно эти вопросы чаще всего стояли в центре внимания гуманистов и, в конечном результате, приводили к изменению общего представления о человеке, которое в свою очередь изменило представление о месте человека в мире.

Данная работа основана на анализе трудов Ф. Петрарки. Творчество Франческо Петрарки обширно. Для рассмотрения данной темы использовались следующие источники: диалог-исповедь «Моя тайна» (1342-1343), где повествуется о душевной борьбе гуманиста, Петрарка Ф. Моя тайна /Франческо Петрарка. Избранное. Лирика. Автобиографическая проза /Сост. Н. Томашевский. - М.: Изд-во «Правда», 1989, С.325-448. трактат «О средствах против счастливой и несчастной судьбы» Петрарка Ф. О средствах против счастливой и несчастной судьбы // Итальянское возрождение. Гуманизм второй половины XIV века- первой половины XV века: Сборник источников /Сост. Н.В. Ревякина.- Новосибирск: Новосибирск. Книж. изд-во, 1975, С. 110-126. (1354-1360), в котором рассматриваются обстоятельства делающие человека несчастливым и способы борьбы с ними, трактат «О невежестве своем собственном и многих других», в котором Петрарка излагает свое мнение о пользе различных наук, Петрарка Ф. О невежестве своем собственном и многих других // Итальянское возрождение. Гуманизм второй половины XIV века- первой половины XV века: Сборник источников /Сост. Н.В. Ревякина.- Новосибирск: Новосибирск. Книж. изд-во, 1975, С. 127-150. неоконченное «Письмо к потомкам»,Петрарка Ф. Письмо к потомкам /Франческо Петрарка. Избранное. Лирика. Автобиографическая проза /Сост. Н. Томашевский.- М.: Изд-во «Правда», 1989, С. 304-311. являющееся автобиографическим портретом гуманиста до 1351 года. Кроме того, использовались отрывки из писем гуманиста к Филиппу де Витриако, Томмазо де Мессина, Джильберто ди Парма. Петрарка Ф. Письмо к Филиппу де Витриако. Падуя, 1350; Письмо к Томмазо да Мессина; Письмо к Джильберто ди Парма, папскому грамматику //Итальянское возрождение. Гуманизм второй половины XIV века- первой половины XV века: Сборник источников /Сост. Н.В. Ревякина.- Новосибирск: Новосибирск. Книж. изд-во, 1975, С. 45-46. 55-66, 89-90.

Большая часть исследовательских выводов найдено нами в трудах М.Л. Абрамсон, Н.В. Ревякиной, Л.М. Брагиной. Кроме того, в работе были использованы результаты исследований гуманизма в работах Э. Гарэна. Гарэн Э. Проблемы итальянского возрождения.- М.: Наука, 1986.- 345 с.

В книге М.Л. Абрамсон «От Данте к Альберти» Абрамсон М.Л. От Данте к Альберти.- М.: Книга, 1979.- 345 с. рассказывается о формировании итальянского Возрождения. Основное внимание уделено анализу отдельных стадий в развитии Возрождения, характеристике всех гуманистов и других деятелей эпохи

Возрождения. Дается общая характеристика гуманистического мировоззрения и культуры Возрождения в их главных аспектах. Выявляются специфические черты городской цивилизации в Италии. Раскрывается виденье мира горожанами.

Н.В. Ревякина в книгах «Проблемы человека в итальянском гуманизме второй половины XIV- первой половины XV в.» Ревякина Н.В. Проблема человека в итальянском гуманизме второй половины XIV - первой половины XV в.- М.: Наука, 1977.- 234 с. и «Человек в гуманизме итальянского Возрождения» Ревякина Н.В. Человек в гуманизме итальянского возрождения.- Иваново: Ивановск. Книж. Изд-во, 2000.- 278 с. рассматривает взгляды итальянских гуманистов на природу человека, его место в системе мироздания, исследует новое отношение к жизни и смерти, показывает, как менялось отношение к миру. Также была использована книга Ревякиной «Гуманистическое воспитание в Италии XIV-XV веков» Ревякина Н.В. Гуманистическое воспитание в Италии.- Иваново: Ивановск. Книж. Изд-во, 1993.- 234 с., в которой раскрываются цели и задачи гуманистического воспитания, нравственного формирования человека.

В книге «Итальянский гуманизм» Л.М. Брагина Брагина Л.М. Итальянский гуманизм. Этические учения XIV - XV веков.- М.: Наука, 1977.- 267 с. показывает итальянский гуманизм в процессе его исторического развития, особенно на тех этапах, когда складывались и крепли принципы нового миропонимания, а гуманизм из идейной тенденции в идеологической жизни вырастал в общественное движение, оказав мощное воздействие на дальнейшее развитие европейской культуры.

Данная работа состоит из введения, двух глав, заключения, списка используемых источников и литературы. В первой главе анализируется историческая эпоха, менталитет современников Ф. Петрарки. Во второй главе рассматриваются взгляды Франческо Петрарки и его роль в возникновении и развитии гуманистической мысли.

Глава 1 Исторические особенности эпохи Возрождения: менталитет современника

Время, о котором идет речь, философы Возрождения называли Новым, связывая его с выработкой принципиально иных подходов к развитию искусства и науки, эстетики и литературы. Теоретическое знание начало решительно выступать против теологии. В этот период изобретались и совершенствовались измерительные приборы и инструменты (Галилео Галилей, Леонардо да Винчи).

Период завершения Средневековья и начала следующего этапа истории получил в науке название «эпохи Ренессанса» в котором выделяются, в свою очередь, следующие исторические этапы: Предвозрождение (Дученто) вторая половина XIII в. (особенности:

ликвидация крепостничества, накопление торгово-купеческих капиталов, появление антифеодальных городских конституций); Раннее Возрождение (Треченто) XIV век (особенности: эпоха пополанской Пополаны - (от итал. - народ) торгово-ремесленные слои городов, объединенные в цехи купцы и ремесленники. В XVI в. разделились на организации богатых горожан - «жирный народ» и ремесленников -«тощий народ». демократии городов, государств, появление мануфактур); Зрелое Возрождение (Кватрочето) XV век (особенности: ограниченная пополанская демократия сменяется олигархическим правлением, а затем тиранией); Позднее Возрождение (Чинквеченто) XVI в. - нач. XVII в. (особенности: Эпоха великих политических потрясений. Образование региональных абсолютистских государств и дальнейшая эволюция раннекапиталистической экономики).

В целом, эпоха Возрождения - это эпоха зарождения капиталистических отношений, создания национальных государств и абсолютных монархий Западной Европы, эпоха глубоких социальных конфликтов. Эти изменения привели к переменам в умонастроениях людей и пробуждению их самосознания. Прежде всего это выразилось в секуляризации, т. е. в освобождении общества от безраздельного господства церковной идеологии и религии.

Главная черта этой эпохи «пробуждение самостности духа» (Гегель), и рассматривать ее надо как подготовительный этап к возникновению философии Нового времени. Стремление к возрождению идеалов и ценностей классической древности, давшее наименование эпохе, определило решающее влияние наследия античности на формирование философских воззрений этого периода. Идеал античной культуры оказался ближе и понятнее нарождающейся буржуазии, чем культура феодального общества. Поэты и художники стремились отразить в своем творчестве окружающий их мир и человека такими, какими видели их в действительности. Опорой служило им искусство древних греков. Однако ренессансный гражданин, ренессансная культура и философия существенно отличаются от античных. Хотя Возрождение и противопоставляет себя Средневековью, оно возникло как итог развития средневековой культуры и поэтому несет на себе ее отпечаток. Античная традиция не просто усваивалась в эпоху Возрождения, но творчески перерабатывалась. Если в средние века ученые и философы, как правило, были служителями Церкви, то теперь появилась прослойка интеллигенции, связанная только с наукой и искусством. История философии: Учеб. пособие для вузов/ А.Н. Волкова, B.C. Горнев, Р.Н. Данильченко и др.; Под ред. В.М. Мапелъман и Е.М. Пенькова. - М.: «Изд-во ПРИОР», 1997, С 89-91.

Возрождение было в целом общеевропейским явлением, но начало и наиболее яркие его проявления связаны несомненно с Италией.

Философская мысль эпохи Возрождения охватывает три столетия: от раннего гуманизма XIV в. до натурфилософии XVI -нач. XVII вв. Ее нельзя рассматривать только как результат разложения средневековой схоластики, она противостоит всей системе средневековой философии, ибо строится, развивается на принципиально иных основаниях, хотя это и не означает полного разрыва между ними.

Для новой философской культуры были характерны:

1) антисхоластический характер (хотя для государства схоластика оставалась официальной философией и ее принципы изучались в большинстве университетов);

2) пантеизм как главный принцип мировоззрения;

3) антропоцентризм и гуманизм.

В эпоху Возрождения вырабатывается новый стиль мышления, который главную роль отводит не форме выражения идеи, а ее содержанию. Схоластическая же традиция создания философских сочинений была связана с догматической, «менторской» манерой изложения, построенной на толковании авторитетного, религиозно непротиворечивого текста. Философы Возрождения противопоставили этому подходу жанр литературно-риторический, рассчитанный на образованные светские слои читателей, а не только на узкоспециализированную аудиторию профессиональных богословов.

Философия Возрождения устремлена к человеку, а не к Богу, что было характерно для средневековой культуры. В эпоху Возрождения сам человек считался прекрасным и возвышенным. Таковыми были не только его душа, но и плоть. Гуманисты эпохи Возрождения считали, что, предоставив свободу воли человеку, Бог предопределил ему высшее назначение устремиться к безграничному совершенствованию своей природы.

В целом философия Возрождения прошла три периода:

I период - гуманистический (XIV - сер. XV в.) - Данте Алигьери, Франческо Петрарка, Лоренцо Вала.

II период - неоплатонический (сер. XV - XVI в.) - Николай Кузанский, Пико делла Мирандолла, Парацельс.

III период - натурфилософский (XVI - нач. XVII в.) - Николай Коперник, Джордано Бруно, Галилео Галилей. История философии: Учеб. пособие для вузов/ А.Н. Волкова, B.C. Горнев, Р.Н. Данильченко и др.; Под ред. В.М. Мапелъман и Е.М. Пенькова. - М.: «Изд-во ПРИОР», 1997,С 92.

Гуманизм исторически и типологически определил первый период развития философии Возрождения, став ядром нового гуманистического мировоззрения, которое в борьбе со схоластикой отвоевало право быть философией. Этот подход существенно изменил характер философствования, источники и стиль мышления, сам облик ученого-теоретика. Сущность новой философии - антропоцентризм. Человек - вот ведущее звено всей цепи вселенского бытия. Первым, кто наиболее отчетливо и ярко представил эти идеи, был Данте Алигьери (1265 - 1321). Будучи одним из самих гениальных поэтов мира, он сумел создать произведение, которое потрясает читателей уже более 650 лет. Жизненность проблем, глубина человеческих страстей делают его не просто литературным, но и философским трактатом.

По мнению автора, человек греховен, как и весь человеческий род, и должен, чтобы достичь рая, пройти через ад и чистилище. При этом Данте ратует за торжество Христианской Церкви, символом которой является Беатриче, его возлюбленная. Ценность христианских догматов поэт не отрицает, но и не противопоставляет Божественное и природное начало. Именно Божественный свет, пронизывая мир Природы, если не обожествляет его, то оправдывает. Тем самым осуществляется взаимное влияние Божественного и Природного в мире. Человек причастен к обеим природам, «...он один из всех существ предопределяется к двум конечным целям». Эти цели человеческого существования - два вида блаженства, одно из которых достижимо в земной жизни и заключается «в проявлении собственной добродетели», другое же - «блаженство вечной жизни, заключающееся в созерцании Божественного Лика», достижимо лишь посмертно и «при содействии Божественной Воли». Первый путь открывается человеку благодаря собственному разуму, второй - благодаря Духу Святому. Оригинальность гуманистического учения Данте о человеке заключается в том, что жизнь этого Божественного творения строится «сообразно добродетелям моральным и интеллектуальным». Данте Алигьери. Малые произведения.- М.: Худож. Лит., 1968, С. 139. Все человеческое ставится в зависимость и подчинение разуму.

Другим выдающимся представителем гуманизма Возрождения является Франческо Петрарка (1304 - 1374). Идейное наследие Петрарки огромно. В течение трех столетий шла в русле его традиций лирика Европы. Его «Книга песен» включила 366 стихотворений, сонетов, канцон, баллад. Она разбита на два больших цикла, первый из которых посвящен жизни мадонны Лауры, а второй - ее смерти. Это своего рода лирическое введение в новое ренессансное, гуманистическое видение человека и его места в мире. Сколь новым для той эпохи было петрарковское чувство любви, столь сложной была в поэте внутренняя борьба между средневековыми духовными мотивами и земными чувствами, новой нравственностью!

Лейтмотивом цикла о жизни мадонны Лауры может служить первая фраза сонета «Жизнь - это счастье», а эпиграфом - «Нам только раз дается жизнь земная». Самое знаменитое из произведений - «Моя тайна». В нем поэт говорит о том, что многое в жизни делает ее радостной и счастливой, удивительна красота и гармония природы, величайшим творением которой является человек.

Ни через род, ни через богатство, ни через знаменитую родину, а лишь «благодаря себе» можно, по мысли Петрарки, сыскать истинную славу. В этом заключается один из истоков ренессансного индивидуализма: только от личных усилий, от индивида зависят его слава и признание в глазах общества. Девятайкина Н.И. Мировоззрение Петрарки: этические взгляды.- Саратов: Саратов. Книж. изд-во, 1988, с. 86. Новым словом о любви, внутреннем мире человека, его сложности и богатстве стала лирика Петрарки. Данте возносит возлюбленную на небеса, Петрарка находит небесное совершенство на земле. Такова его Лаура.

Презрению к миру в средние века гуманизм противопоставляет прославление мира и радостей земного существования; умерщвлению плоти - гимн красоте человеческого тела; жертвенности - учение о самосохранении; страданиям во имя спасения - культ наслаждения и пользы.

Антропоцентризм как принцип мировоззрения приобретает у гуманистов особый оттенок. В отличие от средневекового мышления, гуманизм рассматривает место человека в мире не с точки зрения грехопадения и спасения, а как проблему достоинства человека. Истинно человеческое состояние должно быть результатом осуществления заложенных в каждом индивиде возможностей к совершенствованию, к преодолению «дикого» и «варварского» существования. И хотя они даны Богом, для их проявления нужны собственные усилия личности, ее творческая деятельность. Истинный человек есть человек культурный, цивилизованный, активный.

Итак, мы видим, что гуманизм Возрождения совершил глубочайший переворот во всей системе философского знания, выдвинув новый стиль мышления, сменив ориентиры, обновив ценности; сформировал новый тип мыслителя, сложившегося вопреки традициям.

Его представляли ученые, поэты, педагоги, дипломаты, художники, носившие имя «философ». Они сформировал свое представление о человеке, не отвергая ни творения его Богом, ни бессмертия души. Человек объединяет в себе материальное и духовное (природное и идеальное) начала, он осуществляет свое предназначение, не борясь с собственной природой, не преодолевая телесную греховность, а, напротив, следуя природной доброте.

В эпоху Возрождения творческая деятельность человека приобретает сакральный характер. Он творец, подобный Богу, он созидает новый мир и самое высокое, что есть в нем - самого себя. Поэтому фигура художника-творца становится как бы символом Ренессанса. Он не ремесленник, повторяющий природу и выполняющий заказ, а созидатель. Художник Ренессанса проникает в святая святых, в запретную зону - в душу человека и открывает в ней красоту и гармонию, добро и истину. Не случайно Великие Мастера этого времени творили в разных жанрах, стремясь выразить безбрежность каждой личности и воплотить свое видение мироздания, в котором личность занимает почетное место.

Искусство и литература эпохи Возрождения, как ничто другое, помогло человеку освободиться от религиозного аскетизма, осознать себя личностью, проявить свои духовные интересы.

Рассмотрим взгляды гуманиста раннего Возрождения Ф. Петрарки.

Глав а 2 Франческо Петрарка - основоположник гуманистических идей

2.1 Ранний Петрарка

Франческо Петрарка (1304-1374) был первым великим гуманистом, который сумел почувствовать новые настроения в итальянском обществе, оказал огромное влияние на современников и потомков. При всех противоречиях, которые были неизбежны, так как в нем происходила борьба двух разных культур, он заложил понятие о новых ценностях в жизни человека, привлек внимание общества к самому человеку. Последующие поколения гуманистов уточняли и раскрывали те идеи, которые в своих произведениях заложил Петрарка.

Став первым из творцов новой культуры, провозвестником новых идеалов, новых людей, Петрарка хорошо осознавал свою роль в современности: «Я не отрицаю… что мои занятия, коими пренебрегали на протяжении многих веков, разбудили многие умы в Италии, а может быть, и далеко за ее пределами. Цит. по: Абрамсон М.Л. От Данте к Альберти. С. 110.

О себе Франческо Петрарка пишет так: «Я родился от почетных, небогатых, или, чтобы сказать правду, почти бедных родителей, флорентийцев родом, но изгнанных из отчизны, - в Ареццо, в изгнании, в год этой последней эры, начавшейся рождением Христа, 1304-й, на рассвете в понедельник 20 июля». Петрарка Ф. Письмо к потомкам. С. 304. В 1302 году его отец - нотариус Петракко был вместе с Данте изгнан из Флоренции за принадлежность к партии белых гвельфов. В 1312 году Петракко переехал с семьей в город Авиньон на юге Франции, где в то время находилась резиденция папы.

По настоянию отца Франческо изучал право сначала в Монпелье, затем в Болонье, но изучал с неохотой, предпочитая юридическим наукам занятия древнеримской литературой. Смерть отца (1326 год) сразу все изменила «освободившись от опеки родителей, я совершенно оставил эти занятия, не потому, что власть законов была мне не по душе…но потому, что их применение искажает бесчестность людскую».Петрарка Ф. Письмо к потомкам. С.305.

Интерес к античности все возрастал, пока не превратился в настоящую страсть. Петрарка с погружался в произведения античных авторов, открывавших перед ним новый и прекрасный мир, столь непохожий на мир средневекового религиозного фанатизма, церковных догм и аскетизма. К примеру, о Гомере, Петрарка писал, что он наполнял его «…и всех греков и латинян, бывших в библиотеке, удовольствием и радостью». Цит. по: Абрамсон М.Л. От Данте к Альберти. С.98. Платона он называл князем философов и говорил: «Он единственный среди всех философов приблизился к истинной вере». Там же. Но особенно Петрарка любил Цицерона, которого называл своим отцом. Переполняемый впечатлениями от прочитанного Петрарка писал письма Цицерону и Вергилию, в которых он разговаривал с ними как со своими современниками и даже сердился. Таким образом, вел мысленно беседу с людьми, чья жизнь казалась ему более совершенной. Древние авторы учили его, как писать, как жить. У них он искал ответа на многие волновавшие его вопросы. О возможном влиянии античности он писал так:

Благие души, доблести подруги,

Заселят мир: он станет золотым,

Античными творениями полным. Цит. по: Гарэн Э. Проблемы итальянского возрождения. С.34.

С редким энтузиазмом Петрарка разыскивал и изучал древние рукописи. Ему удалось собрать из них ценную библиотеку.

После смерти отца Петрарка возвращается в Авиньон, где 6 апреля 1327 года в церкви св. Клары встретил женщину, которая, благодаря поэтическому дару Петрарки, известна в мировой литературе под именем Лауры. Предполагается, что женщина, о которой идет речь, родилась около 1307года, в 1325 году вышла замуж и умерла в страшный 1348 год, когда во многих странах Европы свирепствовала чума. Однако не все современники верили в реальность существования Лауры, рассматривая образ этой женщины, как поэтический вымысел Петрарки. Отчасти подозрения могли быть вызваны двумя причинами. Первая - в стихах практически нет уточнений ее внешности, лишь скудные, небольшие замечания о цвете глаз, волос, красоте рук. Эта любовь к идеалу, в ней нет ничего физического. Вторая - в его стихах часто стирается грань, отделяющая Лауру от древа славы, прекрасная женщина превращается в символ земной славы для поэта.

Отвечая на эти подозрения «…в 1336 г. Петрарка писал епископу Джакомо Колонна: «Итак, что же ты утверждаешь? Будто бы я придумал имя Лауры, дабы я мог говорить о ней и многие говорили бы обо мне, но в самом деле в моей душе нет Лауры, разве что поэтический лавр… О если бы это было с моей стороны лишь притворством, а не безумием!». Цит. по: Гарэн Э. Проблемы итальянского возрождения. С.34 Впрочем, не имеет большого значения, кем же была Лаура являясь в действительности. Важно другое, встреча с Лаурой наполнила Петрарку большим чувством, заставившим зазвучать самые нежные, самые мелодичные струны его души.

Настоящая слава пришла к Петрарке, как к автору лирических стихотворений, посвященных Лауре, о которых он сам отзывался, как о поэтических пустяках. Они написаны не на классическом латинском, а на повседневном итальянском языке. На первых порах, для современников и ближайших последователей у себя на родине, Петрарка являлся великим реставратором классической древности, провозвестником новых путей в искусстве и литературе, непогрешимым учителем. Начиная с 1501 года, когда «Книга песен» была предана широкой гласности, началась эпоха «петраркизма»

не только в поэзии, но и в эстетической и критической мысли. «Книга песен», состоящая из 317 сонетов, 29 канцон, а также секстин, баллад и мадригалов, надолго определила пути развития европейской лирики, став своего рода непререкаемым образцом в области поэзии.

В 1330 году в Авиньоне перед Петраркой встал вопрос о будущей профессии. Он принял духовный сан и стал капелланом в домашней церкви кардинала Джованни Колонна, затем перешел на службу к его брату. С этого момента наступил новый этап в его жизни.

В первый период своей жизни перед нами Петрарка - ученик, эмоционально подверженный человеческому влиянию. Петрарка изучает литературную античность и испытывает любовь. Закладываются основы личности Петрарки.

2.2 Зрелый Петрарка

Петрарка много путешествовал, побывал во Франции и Германии. О своем увлечении путешествиями он писал так: «…хотя я выставлял другие причины… истинной причиной было желание видеть многое». Петрарка Ф. Письмо к потомкам С.305. Петрарка отмечал, что «Душе благородной и стремящейся к высокому свойственно видеть многие земли и обычаи многих людей и сохранять все это в памяти… Это не признаки души торопливой и пресыщенной.». Петрарка Ф. Письмо к Филиппу де Витриако. Падуя 1350. С.27. По его мнению, благородный ум обновляется новыми разнообразными зрелищами и делается совершеннее благодаря путешествиям: «И, подумай, насколько радостнее и насколько опытнее в делах, насколько выше не только прочих, но самого себя возвратится тот, кто столь многое видел своими глазами…». Петрарка Ф. Письмо к Филиппу де Витриако. Падуя 1350. С.28. Он считал, что повидавший многое приобретает практику, которую он называл матерью всех искусств и считал необходимой для ученого.

Как никто из современников Петрарка умел видеть и наблюдать красоту природы, умел наслаждаться травой, горами, водой, луной и солнцем, погодой. Отсюда столь частые красочные описания пейзажей в его стихах. Однако, восхищаясь природой, он не ставил ее красоту выше человеческой, у него нет ни одного сонета, где бы он писал только о прелестях природы. Для него природа являлась фоном, на котором можно показать красоту человека.

В конце 1336 года Петрарка отправился в Рим и здесь снова проявился его необычайный интерес к античности. Находясь в Риме, Петрарка «…целыми днями осматривал уцелевшие памятники античных времен, восхищаясь архитектурой и скульптурой древнего Рима, горько сетовал о разрушенных или засыпанных сокровищах, изучал план города, сопоставлял увиденное со свидетельствами древних авторов». Цит по: Стам С. М. Итальянский гуманизм эпохи возрождения. С.77.

Затем Петрарка решил уединиться. Он писал: «…не в силах переносить долее искони присущее моей душе отвращение и ненависти ко всему особенно же к этому гнуснейшему Авиньону, я стал искать какого-нибудь убежища, как бы пристани, и нашел крошечную, но уединенную долину, которая зовется Запертою… Очарованный прелестью этого места, я переселился туда с моими милыми книгами, когда мне минуло уже тридцать четыре года… там были либо написаны, либо напечатаны, либо задуманы почти все сочинения, выпущенные мною…». Петрарка Ф. Письмо к потомкам С.305.

Уединение было вполне объяснимым. Таким образом, Петрарка пытался скрыться от современности. Ему хотелось бы родиться в другую эпоху: «…время в, котором я жил, было мне всегда так не по душе, что если бы не препятствовала тому моя привязанность к любимым мною, я всегда желал бы быть рожденным в любой другой век и, чтобы забыть этот, постоянно жить душою в иных веках.».Петрарка Ф. Письмо к потомкам С.305.

Здесь, на фоне природы, Петрарка черпал свое вдохновение, вдали от мирской суеты. Петрарка все время что-то изучал, о чем-то писал, чем-то интересовался.

Увлечение античностью не могло пройти бесследно. Античная культура, на определенном этапе, перестала для него быть «сообщницей» богословия. Петрарка, первый с такой ясностью увидел, что в античности было действительно самым главным: живой интерес к человеку и окружающему его миру.

Средневековый мир представлял человека состоящим из двух противоположных начал. С одной стороны в человеке присутствует частичка божественного - это душа, с другой стороны заложено греховное начало - это тело человека, созданное из земли. Августин Блаженный в своем учении о первородном грехе «…подчиняет понятие греха вожделению, которое выражается в половой страсти. Через акт рождения грех распространяется. Носителем греха становится, таким образом, человеческое тело». Брагина Н.В. Проблемы человека в итальянском гуманизме второй половины XIV- первой половины XV в. С. 20. Это привело к отрицательному отношению к тем человеческим чувствам, которые были направлены на телесные радости и отвлекали человека от Бога. Человек представлялся ничтожным, а жизнь человека - страданиями обреченного, искупающего свое ничтожество перед Богом. Человек не мог быть счастлив, не должен радоваться и получать удовольствия. С этой точкой зрения Петрарка не мог согласиться, будучи человеком неординарным, одаренным, он видел величие в себе и окружающих, видел красоту окружающего мира, признавал

существование земных радостей и прославлял любовь.

Петрарка, признавал возможность счастья на земле. Он уверен, что несчастье человека заключается в порочности, а путь к счастью в добродетели: «чем больше сладости и удовольствия нечестивый извлекает из своих грехов, тем более несчастным и жалким должно его считать». Петрарка Ф. Моя тайна. С. 325. Но отличить порок от добродетели может только мудрый человек, а мудрецом может считаться, лишь тот, кто знает себя. Таким образом, человек, разобравшись в себе, может стать счастливым. И он анализирует, взвешивает, оценивает свои поступки и внутренние побуждения, стремясь познать себя, стать мудрее и счастливее.

Петрарка считал возможным изучение человека и смысла его существования, вместе с тем он признавал невозможность понимания божественного. Мир Бога закрыт для разума, и пытаться проникнуть в него - святотатственно и незаконно: «Загадки природы непостижимые тайны Бога, которые мы принимаем со смиреной верой…» Цит. по: Гарэн Э. Проблемы итальянского возрождения. С. 45., то есть нам не дано его понимание, мы можем лишь верить. Тут же проявлялось его негативное отношение к священникам: «…они тщатся понять в хвастливой гордыне… Глупцы верят, что зажали небо в своем кулаке, довольные своим обманчивым убеждением, будто бы действительно схватили его, счастливые в своем заблуждении…». Там же.

Непонимание истинных помыслов и гордыня, - эти пороки видел Петрарка у

представителей церкви. Бог же - это творец. По его мнению, размышлять о божественных делах должны ангелы, человек должен думать о своих проблемах.

Средневековье оказывало упорное сопротивление натиску гуманиста. Оно надвигалось на Петрарку в образах скульптуры, живописи и архитектуры, настойчиво напоминало о себе с церковных и университетских кафедр, подчас оно громко говорило в нем самом. Тогда великому гуманисту, восторженному почитателю языческой древности начинало казаться, что он идет по греховному и опасному пути. В нем оживал средневековый аскет, сумрачно взиравший на земное великолепие. Он откладывал в сторону сочинения Вергилия и Цицерона, чтобы углубиться в библию и писания отцов церкви. Эти внутренние сомнения Петрарки коренились в глубоких противоречиях того переходного времени, у него они были выражены острее, чем у других. С одной стороны Петрарка восхищался античностью, с другой стороны он не мог полностью избавиться от представлений средневековья.

Петрарка тяготел к реальному, земному человеку, это характерная черта ренессанса делала его решительным врагом схоластической философии, и ее устремлений в заоблачные выси. Он переходил на новый уровень, воспевал человека и наделял его божественными способностями, отходя от принципов теологии. Он считал возможным не только стремление к божественному, но и возможность уподоблению богу. Вопреки христианскому вероучению он утверждал, что бог воплотился в человеке для того, «чтобы, сделавшись человеком, сделать человека богом … Вот уже он бог». Петрарка Ф. О средствах против всякой судьбы. С. 113.

В душе Петрарки происходила борьба двух культур, которая отчетливо видна в трактате «Моя тайна»; а именно, в спорах между Августином, представителем средневековья, последователем христианской концепции, и Франциском, устами которого Петрарка выражал собственные сомнения. В этой работе Петрарка отражал состояние человека, в душе которого происходили столкновения античности и средневековья.

На этом этапе жизни он признавал, что некоторые его представления отличаются от христианского идеала и могут помешать ему в стремлении достичь спасения души. Подтверждение этому можно найти в «Письме к потомкам», где он говорит: «Юность обманула меня, молодость увлекла, но старость исправила меня и опытом убедила в истинности того, что я читал уже задолго раньше, именно, что молодость и похоть - суета…». Петрарка Ф. Письмо к потомкам С.310.

Августин упрекал Франциска в жадном стремлении к земным благам. Франциск оправдывался, говоря, что он никогда не стремился к богатству и роскоши. И действительно, Петрарка в «Письме к потомкам» объяснял свое отношение к роскоши так: «Более всего мне была ненавистна пышность, не только потому, что она дурна и противна смирению, но и потому, что она стеснительна и враждебна покою». Там же. С. 311. По этой же причине Петрарка «…всегда глубоко призирал богатство не потому, чтобы не желал его, но из отвращения к трудам и заботам, его неразлучным спутникам». Там же. С. 310 Петрарка не отрицал мирских радостей, наслаждений, не призывал к бедности других, но для себя он выбирал путь умеренности во всем: в пище, развлечениях. Петрарка находил массу доводов в пользу умеренности, он говорил, что множество достойных людей жили в скромности и воздержании, хотя некоторые из них могли себе позволить радости жизни. Излишняя роскошь отвлекает и порабощает, мешает покою. По-видимому, Петрарка относился к людям, которые в своей жизни руководствуются принципом отказа от больших удовольствий, исходя из того, что их достижение слишком обременительно. Даже о соблазнах он писал, что стремился избежать их «…не только потому, что они вредны сами по себе и не согласны со скромностью, но и потому, что враждебны жизни размеренной и покойной». Там же. С.131

Однако, несмотря на возражения Франциска, Августин не отступает: «…ты не так свободен от этой заразы». Петрарка Ф. Моя тайна С.329. Само богатство не было противно его душе, именно это осуждал в себе Петрарка устами Августина. Петрарку не устраивали пути достижения богатства, и он приспосабливался к более скромному образу жизни из-за нежелания добиваться богатства физическим трудом. Но все эти пороки признавались Петраркой несущественными по сравнению с тем, что на взгляд истинного верующего считалось «язвами» его души, цепями, не позволяющими «...думать ни о смерти, ни о жизни», Петрарка Ф. Моя тайна. С. 330. «худшим видом безумия», Там же. С.332. речь идет о любви к женщине и любви к славе.

Петрарка мучился тем, что любовь к Лауре препятствовала стремлению обрести вечное спасение, устами Франциска, он говорил: «Венера лишает нас возможности созерцать Божество». Там же. С. 335. Однако, он утверждал, что предмет его любви настолько возвышен, что это чувство не может быть греховным, любимую женщину он называл «редким образцом добродетелей». Любовь явилась источником его вдохновения, побудила к добродетелям, а значит, она не может быть противна богу: «Любовь к ней, несомненно побудила меня любить Бога.». Там же. С.345.

Другая проблема, вставшая перед Петраркой и запечатленная в «Моей тайне», на пути достижения вечной жизни - это желание славы. Человеческая слава не вписывалась в средневековые представления, считавшие человека порочным. Средние века требовали от человека смирения, прославляя лишь тех, кто отрекался от себя во имя бога. Слава, которую желал Петрарка, не имела отношения к воспеванию бога. В молодости, Петрарка, веря в бессмертие человеческого гения, хотел бессмертия, не того бессмертия, о котором говорила церковь, а того, которое досталось великим мужам классической древности. Хотя Петрарка и говорил о том, что «тщетна слава, приобретенная одним блеском славы», однако сам придавал мало значения всей мудрости этого изречения. Петрарка Ф. Письмо к потомкам. С. 311. Петрарка жаждал славы во всем ее блеске, но так было до

поры до времени. Его труды были оценены, в Воклюзе он получил письмо из Рима и Париже, его приглашали на поэтическое коронование. 8 апреля 1341 года Петрарка короновался в Риме. Достигнув славы, Петрарка понял, что она вызывает в окружающих куда больше зависти, чем добрых чувств, кроме того, это желание вставало преградой на пути к вечной жизни.

Петрарка активно противостоял представлениям средневековой схоластики, испытывал неприязнь к ее авторитарности, губящей творческий дух. Он был убежден, что данные, основанные на утверждениях авторитетов, а не на изучении действительности, часто бывают неверны. Средневековые схоласты верили в существование вещей, которых сами никогда не видели. Петрарка критически относился к работе над текстами авторитетных ученых, подвергал сомнению даже тех, кто, по его мнению, достоин уважения и перед кем он сам приклонялся. К, примеру, Аристотель, которого он считал «великим и ученейшим», по его мнению «мог не знать кое-чего и даже весьма многого». Петрарка Ф. О невежестве своем собственном и многих других. С.28. Но истина достигаема, и в случае нежелания или неумения видеть ее, и в случае если она высказана неавторитетным человеком: «И даже если автору привыкли не верить, истина сама заставит верить ей». Петрарка Ф. О средствах против всякой судьбы. С. 133.

Петрарке не нравились схоластические принципы, их суровость, суждение, его гуманистический подход к данной проблеме существенно отличался. По мнению философа, подход к каждому конкретному человеку должен быть индивидуальным. Петрарка Ф. Письмо к Джильберто, папскому грамматику. С. 104. Встав на путь противостояния средневековью, Петрарка первый полностью подчинил свою жизнь философии и литературе, он видел в них ответы на свои вопросы. Со временем наука для него заняла первое место, а «поэзия осталась … только средством украшения». Петрарка Ф. Письмо к потомкам. С.306.

Прежде всего, по мнению Петрарки, нужны науки, помогающие узнать смысл собственного существования: «…ведь какая польза, спрашиваю я, знать природу зверей и птиц и не знать природы людей, не знать и не стремиться узнать, для чего мы существуем, откуда идем и куда направляемся». Петрарка Ф. О невежестве своем собственном и многих других. С. 25.

К необходимым для человека наукам он причислял, прежде всего, философию. Петрарка противопоставлял философию схоластике, перед философией он приклоняется, для него она: «…является даром божьим, путеводной нитью всех добродетелей и очищением от всех пороков…госпожой и учителем всех наук». Цит. по: Абрамсон М.Л. От Данте к Альберти. С. 110.

Среди наук он также выделяет риторику, как средство передачи душевного состояния. Красноречие для него «могучий инструмент славы», Петрарка Ф. О невежестве своем собственном и многих других. С.26. неразделимо связанный с мудростью и добродетелью. Ему хотелось добиться большей определенности, смысловой и образной точности, понятности, языковой гибкости, при этом он разделял понятия: красноречие и говорливость. Речь необычайно значима для передачи мироощущения и получения представления о других людях, она способна возвышать, объединять, умиротворять.

Петрарка считал, что диалектика подстегивает быстроту ума, упражняет сообразительность. История - это область знания, в которой он видел большое нравственное содержание и способность морально воздействовать на человека. Она

интересовала его, прежде всего в культурном и этическом аспекте.

К другим наукам Петрарка относился как к второстепенным. Исследования внешнего мира, не относящиеся к человеку, для него бессмысленны. Но к наукам, изучающим внутренний мир человека, его ум, волю, чувства, он предъявлял особые требования. Он был уверен в том, что нет пользы знать все о добродетелях и не стать добродетельным, видеть порок и не избегать его.

Знания и мораль для него неразделимы: «После изучения всего этого я знаю несколько больше, чем знал, но душа моя осталась той же, что была, и воля той же. Я не изменился... Не отрицаю, Аристотель учит, что такое добродетель, но побуждающих и пылких слов, которые подталкивают душу и воспламеняют ее любовью к добродетели и ненавистью к пороку, то чтение (Аристотеля) не имеет (влияния) или имеет в самой незначительной степени». Петрарка Ф. О невежестве своем собственном и многих других. С.27.

Петрарка искал возможность донести до широкого круга людей знания, ведущие к добродетели.

Враждебно относился Петрарка к медикам, считая, что они подчиняют риторику - медицине, госпожу - служанке, когда врачуют и воспитывают душу, что это дело не их, это дело истинных философов и ораторов.

Петрарке было присуще чувство человеческого достоинства. С ним, сыном скромного нотариуса, беседовали знатные вельможи, венценосцы и князья церкви как с равным. По мнению Петрарки, каждый мог стать достойным, отсутствие знатности этому не помеха и не может стать непреодолимым препятствием на пути сильного и волевого человека. В трактате «О средствах против счастливой и несчастливой судьбы» Петрарка отстаивал свою точку зрения на то, что истинное благородство заключалось не в знатном происхождении, не в «голубой крови». Прославиться благодаря самому себе - это случай беспримерный, признак истинного благородства. Новизна и величие начинающих для него однозначно привлекательнее носителей самых громких фамилий. «Действительно, если доблесть делает человека истинно благородным, то я не понимаю, что мешает тому, кто хочет стать благородным и почему же лучше, чтобы его сделали благородным другие, чем он сам?» Петрарка Ф. О средствах против счастливой и несчастной судьбы. С. 111. -- писал Петрарка. Человек незнатный мог обладать истинной доблестью, которая скромна, «постоянно жаждет, тревожится», Там же. С. 111. цель ее, как и других добродетелей - приносить пользу людям. Эта теория стала краеугольным камнем европейской гуманистической этики.

Петрарка был поразительно восприимчив ко всему, что его окружало, он не был чужд общественного самосознания, тема государственного блага была ему близка: «Для тех, кто оберегал свою родину, приумножал ее богатства и, чем мог, помогал ей, уже уготовлено место на небесах…». Там же. С. 113.

Восхищаясь величием Древнего Рима, Петрарка одновременно горько сетовал по поводу политического неустройства современной ему Италии. Он любил Италию, ее беды и нужды были его собственными, личными. Тому множество подтверждений. Национальным бедствием, вслед за Данте, считал он политическую раздробленность, порождавшую бесконечные распри и междоусобные войны, но не знал, да и не мог в тех исторических условиях указать путь, который бы привел страну к государственному единству. Заветным устремлением его было видеть Италию единой и могущественной. Петрарка патриот- республиканец, пытавшийся вернуть былую славу Риму. Славе Рима посвящена поэма Петрарки «Африка», мечта о восстановлении великой Римской республики. Петрарка был убежден, что только Рим может быть центром папства и империи. Он оплакивал разделение Италии, хлопотал о возвращении папской столицы из Авиньона в Вечный город, просил императора Карла IV перенести туда же центр империи. Его политические идеалы не отличались ясностью и последовательностью. Было в них много наивного и утопического, но одно не вызывает сомнений, - это искренняя любовь Петрарки к родине. В знаменитой канцоне «Моя Италия» он с большой силой выразил свои патриотические чувства. Политические идеалы Петрарки воплотились в сочинениях и деятельности гуманистов XV в.

Развитие гуманистических взглядов в XV в.- это период, когда наступает этап гражданского гуманизма, родина которого, как и гуманизма вообще - город Флоренция. Гражданский гуманизм связан с творчеством Колюччо Салютати, Леонардо Бруни, Поджо Браччолини, Джанноццо Манетти, Леона Баттиста Альберти. Они расширили круг проблем, связанных с человеком, особое внимание уделяя его месту в обществе, его правам и обязанностям перед государством. В числе важных особенностей гуманизма этого периода - внимание к социально-экономической и политической стороне общества.

Это направление стало значимым в условиях демократического строя Флоренции (до возникновения тирании в 1434 году) на фоне других мелких государств, где господствовала тирания. Республиканская Флоренция, сопротивлявшаяся Милану, рождала в гуманистах дух патриотизма, с их мнением считались политики и государственные деятели. Сами же гуманисты стремились к распространению своих идей среди большего количества горожан.

Заключение

Гуманисты Италии Эпохи Возрождения перекинули связь от полузабытой античности к современной им жизни и разорвали паутину схоластических, нетерпимых к инакомыслию взглядов на мир и человека. У гуманистов в их распоряжении было наследие античности и факты современной жизни, которые ими - людьми образованными, мыслящими - оценивались и анализировались.

Разнообразие античных представлений о человеке было пищей для ума гуманистов. Многие из них не просто восхищались этим временем, но считали его лучшим. Выступая против тех идей средневековья, с которыми они были не согласны, гуманисты строили свои доказательства на основании идей древних мудрецов. Они не просто передавали их мысли, они спорили с ними, создавали новый взгляд на вещи. Гуманисты считали, что каждый человек может ошибаться и заблуждаться, из этого следует, что каждое утверждение авторитетного человека, несмотря на все его заслуги, должно подвергаться сомнению. Таким образом, в рассматриваемую нами эпоху отношение к человеку меняется от бездумного преклонения перед авторитетами, когда человек считался греховной плотью с частицей искры божьей к уважению и почитанию человеческой личности.

Задача заключалась в создании нового образа человека. Используя античные представления для формирования своих убеждений, гуманисты создавали новую культуру, высказали новые идеи.

Гуманисты стремились сделать земную жизнь прекрасной. Петрарка, несмотря на противоречивость, своими рассуждениями дал сильный толчок для следующих гуманистов, подтолкнул в сторону этих представлений.

Происходило коренное изменение взглядов гуманистов на человеческое тело, они разбивали средневековые представления о порочности тела, доказывая обратное.

Исходя из того, что человек был создан по образу и подобию Бога, который является творцом, гуманисты приходили к выводу, что он желал создать себе помощника на земле. Видимо поэтому все гуманисты так высоко ценили трудолюбие, которое воспринималось как благодарность создателю. Пустое созерцание было глубоко чуждо гуманистам.

Стремление улучшать окружающий мир выразилось и в появлении гражданских мотивов у гуманистов. Первый гуманист Петрарка начинает принимать участие в бурных политических событиях. Однако и уединенная жизнь была для него временем, которого он никогда не стыдился. Не все гуманисты стремились к делам общественным, но все подчеркивали важность труда.

С признанием того, что человек имеет право на изменение окружающего мира, изменился взгляд и на славу. Человеческая слава приобретала характер заслуженной награды, стимула за продолжение дел Бога. Именно таким образом гуманисты в своих рассуждениях оправдывали славу. Однако к этому гуманисты пришли не сразу, у первых из них были только попытки оправдания этого человеческого стремления.

Если рассматривать Петрарку, то у него отношение к славе вызывало противоречивые чувства, с одной стороны он желал ее, всю жизнь стремился добиться признания, однако позднее он осуждал это стремление, так как оно мешало ему достичь райской жизни, противореча христианским догмам. Не сразу принимали славу и последователи Петрарки. Несмотря на то, что стремление к славе не сразу открыто было признано гуманистами, так как требовалось время на подведение новой базы для ее оправдания, все же существование творческой и научной славы предков признавались уже Петраркой Изменялся взгляд гуманистов и на сами добродетели. В целом уважение к добродетельной жизни у них остается неоспоримым, однако они расходились в оценке отдельных пороков с христианским представлением о них.

Подобные документы

Характерные черты философии эпохи Возрождения – от Петрарки до Галилея. Гуманистическое, неоплатоническое, натурфилософское направления философии. Новая картина мира, основанная на представлении о том, что Бог растворен в природе, в философской мысли.

реферат , добавлен 13.02.2011


Выделение антропоцентрических и гуманистических идей философской мысли эпохи Возрождения. Основные идеи натурфилософии Николая Кузанского и Джордано Бруно. Содержание социальных теорий мыслителей Ренессанса Макиавелли, Томаса Мора и Томмазо Кампанеллы.

реферат , добавлен 10.11.2010


Мишель Эйкем де Монтень - французский писатель и философ-гуманист эпохи Возрождения. Место человека в мироздании по его мнению. "Опыты" как основное произведение Монтеня. Отражение в книге гуманистических идеалов и вольнолюбивых идей культуры Возрождения.

реферат , добавлен 27.02.2010


Особенности культуры эпохи Возрождения. Особенности философской мысли деятелей периода Возрождения. Гуманизм. Натурфилософия. Никколо Макиавелли. Новые взгляды на общественную жизнь. Влияние Ренессанса на государственное устройство.

реферат , добавлен 02.12.2006


Возникновение темы человека как сферы философского познания в эпоху Возрождения. Гуманизм как общее настроение, присущее людям Ренессанса. Попытки Петрарки синтезировать христианскую и античную добродетель. Разрешение проблемы творения и познания Бога.

статья , добавлен 29.06.2013


Изучение социально-философского содержания философии эпохи Возрождения и определение её гуманистической направленности. Исследование основных положений натурфилософии эпохи. Общий сравнительный анализ идей античной философии с идеями эпохи Ренессанса.

контрольная работа , добавлен 27.04.2013


Философия Возрождения - направление в европейской философии XV-XVI вв. Принцип антропоцентризма. Натурфилософы Возрождения. Гуманизм. Этика эпохи Возрождения. Детерминизм - взаимообусловленность. Пантеизм. Концепция человека в философии эпохи Возрождения.

реферат , добавлен 16.11.2016


Гуманизм и неоплатонизм: сравнение основных идей, наиболее известные представители, а также тенденции развития. Анализ натурфилософских воззрений эпохи Возрождения. Общая характеристика социально-политических взглядов основных философов эпохи Возрождения.

реферат , добавлен 03.11.2010


Исторические предпосылки философии Возрождения. Современные оценки роли гуманизма в философии эпохи Возрождения. Гуманистическая мысль Ренессанса. Развитие науки и философии в эпоху Возрождения. Религиозная мысль и социальные теории эпохи Возрождения.

курсовая работа , добавлен 12.01.2008


Предпосылки возникновения новой культуры. Общая характеристика эпохи Возрождения. Гуманистическая мысль и представители эпохи Возрождения. Натурфилософия эпохи Возрождения и ее яркие представители. Леонардо да Винчи, Галилей, Джордано Бруно.